Посох пилигрима - [79]

«Ему перерезали горло, — догадался я и туг же спросил себя: — но зачем?»

Увиденное как будто загородило от меня все, что происходило на площади. Я, как во сне, смотрел на шеренги инквизиторов, фискалов, «родственников», медленным, но четким, почти военным строем вступающих на площадь.

Я почти не воспринял дальнейшего представления — преступного и постыдного, — когда осужденных усадили на скамьи перед помостом и снова начали уговаривать, увещевать, выспрашивать.

Я пришел в себя лишь тогда, когда на помост взошел монах-инквизитор и начал читать приговоры. И хотя читал он громко и внятно, я ровным счетом ничего из услышанного не понял — латынь не была моим любимым языком. Но по тому, как вели себя люди, сидящие на скамье для подсудимых, я понял многое.

Первым приговорили худого старика, привезенного сюда на осле. В момент, когда инквизитор прочитал последнюю строку приговора и замолчал, старик выронил из рук свечу и сполз со скамейки на камни площади. В толпе засмеялись.

Многие, как и я, не понимавшие, о чем это только что говорил инквизитор, сначала зашушукались, потом стали переговариваться и, наконец, закричали:

— Что это читал святой отец?

— Скажите по-человечески, не умудрены мы, темные!

Стоявшие в толпе монахи с нескрываемой важностью и напускным сожалением степенно отвечали:

— Ересиарх Андрей из проклятой Богом секты Оребитов будет предан огню.

— Погреется! А то, вишь, зазяб, ноги не держат!

— Труса празднует, чертов еретик!

Меж тем инквизитор начал читать второй приговор. Среди латинской тарабарщины я услышал имя «Томаш» и понял, что приговор предназначен мертвому скриптору.

Когда инквизитор замолк, к носилкам, стоящим возле помоста, подошел палач и плюнул на мертвеца.

И тут же к носилкам ринулась толпа «родственников» инквизиции. Они выкрикивали гнусные ругательства и, исказив рожи со сладострастием безумцев, тем не менее хорошо понимающих безнаказанность творимого ими, плевали на труп.

А две женщины — старые, иссушенные постами и злобой — начали было пинать покойника, но стражи подхватили их под руки и оттащили от носилок.

— А с этим-то дохлым еретиком, что сделают? — снова заинтересовались зеваки.

— Тоже предадут огню, — смиренно разъяснили сведущие в латыни, монахи.

— А ему-то не все ли теперь равно?

— Не скажи, сын мой, — резонно возражали грамотеи. — Одно дело лежать на кладбище среди христиан, и совсем другое — когда твой пепел высыпят в реку.

Любопытствующие мелко крестились, вздыхали, истово шептали:

— Спаси Христос.

— Не дай Бог такого.

— Спаси и помилуй, Царь Небесный.

Третий приговор касался того, кто шел рядом с Ульрихом.

Я замер и напрягся, вслушиваясь в каждое слово, но снова ничего не понял. На этот раз, не дожидаясь вопросов, грамотеи пояснили:

— Этот легко отделался — бичевание сегодня и десять лет серебряных рудников.

«Слава Богу, — подумал я, — приговор Ульриху будет или таким же, или более мягким — инквизиторы сначала подают самые острые блюда».

Осужденный, судя по выражению его лица, ничего не понял и, как и первый приговоренный к сожжению оребит, тоже встал на колени. Наконец, дело дошло до Грайфа. Ульриха приговорили к тяжелой епитимье^{44} — бичеванию на площади и ежедневному многократному чтению главных молитв. Кроме того, ему предписывалось еще одно наказание — идти в крестовый поход. А если такой поход не состоится, то ему надлежало прослужить десять лет в войске любого из христианских государств, на границах которого бесчинствуют неверные.

— Неизвестно, что лучше — отбыть десять лет в серебряных рудниках или же пойти в поход, — проговорил стоящий рядом со мной зевака.

«Вот тебе на, — подумал я. — Он шел в поход добровольно и почитал себя счастливым человеком и паладином Христа. А теперь то же самое будет делать, как каторжник. Вот она, истинная цена крестовых походов».

Сами же экзекуции и казни произведены были на соседней площади. Когда угасли костры и умолкли стоны исполосованных бичами, народ, оживленно переговариваясь, отправился по домам: пить пиво, нянчить детей, молиться, миловаться с любимыми, судачить о соседях, читать Библию и делать все то, что делали они вчера и будут делать завтра.

А я и Освальд остались стоять на площади. Нет, не на той, где зачитывали приговоры, а на той, где жгли оребита Андрея и бичевали Ульриха Грайфа, где сожгли мертвое тело оребита Томаша и откуда, оковав кандалами, погнали обратно в тюрьму избитого бичами каторжника.

Мы стояли и смотрели, как, не веря самому себе, стоит возле столба, в кровь изорванный бичом, теперь уже подневольный крестоносец Ульрих Грайф. Крестоно-сец уже не по велению сердца, а по приговору суда. Как он медленно, будто во сне, или нехотя, обтирает обрывками своей шутовской одежды кровь, проступающую сквозь лохмотья, и что-то бормочет, глядя невидящими глазами на прекрасный мир Божий, дарованный ему великодушными и кроткими отцами-инквизиторами. Любуется, еще не веря собственному счастью, оставшегося в живых человека, на прекрасный и добрый мир с чарующими запахами жареного человеческого мяса, с восхитительным месивом из обугленных костей и обгоревших дров, мир благочестивых единоверцев, праведных в своей ненависти ко всем и неистребимой любви к себе самим.