Посох пилигрима - [78]

Вчетвером мы вышли на улицу. День был пасмурный. Серый снег редкой пеленой бесшумно падал на мостовые и крыши Мюнхена, однако вопреки этому, пасмурному безрадостному дню, чувствовалось, что в городе начинается какой-то праздник, ибо толпы бюргеров с нарядно разодетыми женами и детьми двигались к центру города вдоль домов, стены и балконы которых были украшены лентами, знаменами, коврами и гирляндами искусственных цветов.

Наконец мы вышли на большую торжественно украшенную площадь, оцепленную доброй сотней вооруженных стражников. В ее центре чернел высокий деревянный помост с золоченым алтарем под красным балдахином и стояли рядами скамейки, застланные коврами.

Увидев помост, я сразу же все понял: Мюнхен готовился к аутодафе — акту веры — торжественному сожжению еретиков.

Тысячная толпа, тесно сгрудившись, плотно сомкнулась вокруг площади, оставив только два прохода: один — со стороны тюрьмы, откуда должны были привести осужденных, и второй — на соседнюю площадь, где приговоренных ждали костры, плахи, виселицы и позорные столбы.

Толпа мерно раскачивалась, негромко шумела, сыто и беззлобно пошучивала, благодушно ожидая волнующего, щекочущего нервы бесплатного зрелища.

Наконец действо началось.

За помостом одновременно остановилось несколько карет, возков и открытых повозок. Опуда неспешно, приветливо улыбаясь, начали восходить на помост светские и церковные князья, нотабли и потентаты.

И как в канун сражения при Никополе, когда я стоял у шатра короля Зигмунда, а мимо меня шла титулованная знать и мои товарищи — пажи и оруженосцы — выкрикивали их имена, так и теперь всезнайки из толпы чванливо произносили:

— Вон тот толстый блондин в синем бархатном плаще — маркграф, а в лиловой сутане — епископ. А эта, рыжая — племянница герцога.

— А где сам герцог?

— Что-то не видно нашего Благочестивого. Видно, молится в домовой церкви за души еретиков.

— А не тот ли это господин в черной маске, что стоит сбоку, возле высокой дамы в голубом?

— А, ей-богу, кажется, это он.

Я один, наверное, знал, кто этот господин в черной маске. Это был мой брат Вилли — советник герцога Альбрехта Благочестивого.

И вдруг толпа замерла: где-то вдали возникло еле слышное печальное пение. Головы всех зевак одновременно повернулись к проходу, идущему от тюрьмы. Повернулся туда же и я. Пустой проход почему-то навевал на всех собравшихся леденящий кровь ужас. Казалось, появись оттуда Люцифер^{43} на огненной колеснице — и то станет легче, чем вид этой пустой улицы, с мокрыми поблескивающими камнями мостовой и безмолвными горожанами на украшенных коврами балконах, которые все, как один, замерев, глядели в сторону тюрьмы…

А между тем печальное и грозное пение все приближалось, и в какой-то момент все собравшиеся враз почувствовали — они здесь, рядом с площадью.

И вот в проходе появились двое — в белых балахонах, с глухими капюшонами. Они несли два зеленых штандарта с эмблемами инквизиции. Шли они медленно, размеренно, задавая тон всей процессии.

За ними двигалась дюжина каноников со знаменами церковных приходов, обрамленными черным траурным крепом.

Наконец слева и справа по проходу вступили на площадь двумя шеренгами пикинеры и алебардщики в начищенных до блеска кирасах и касках, будто не на казнь послали их, а на парадный смотр или на службу во дворец герцога. Между ними вели осужденных.

Первого везли на осле, повернув лицом к хвосту животного, еще двое шли пешком, держа в руках высокие зеленые свечи. Четверо «родственников» инквизиции так же, как и первые двое, в белых балахонах и капюшонах несли носилки, на которых недвижно лежал еще один осужденный, наряженный в высокий островерхий колпак и ярко-желтую хламиду, разрисованную изображениями черных чертей, скачущих меж красными огненными сполохами. Другие осужденные были одеты так же.

Увидев несчастных узников, я впился глазами в лица тех двух, которые шли пешком, потому что едущего на осле посадили вперед спиной, и мне была видна только его худая длинная спина, седые космы, выбивающиеся из-под дурацкого колпака и тонкие голые ноги, почти волочащиеся по земле.

«Нет, это — не Томаш, — с облегчением подумал я. — Он намного ниже ростом и не такой худой».

Но зато в одном из двух идущих следом я совершенно отчетливо распознал Ульриха Грайфа. Он шел, не поднимая глаз, ссутулившись, вобрав голову в плечи.

Второй узник, шедший рядом с ним, тоже еле волочил ноги. Из-за того, что и Ульрих, и его сосед шли, уронив головы, их бумажные колпаки торчали как нелепые наконечники, направленные в лицо и грудь того, что ехал на осле лицом к ним. Я надеялся, что, когда Ульриха проведут мимо меня и Освальда, он хотя бы взглянет в нашу сторону, но он так и прошел, не подняв глаз и не повернув головы. На носилках лежал Томаш. И, несомненно, он был мертв. На своем веку я видел тысячи убитых, и мне довольно было лишь взглянуть на него, чтобы в этом убедиться. Более того, я мог бы присягнуть перед любым судом, что он умер не от изнуряющей хвори и не от долгих мучений, а был убит мгновенно и безбо-лезненно: такие мертвецы очень уж похожи на уснувших. И можно было бы подумать, что Томаш спит, если бы не широкая белая холстина, обматывавшая его шею: холстина не везде была белой — она напоминала брусничную поляну, засыпанную первым снегом — чистым неглубоким, сквозь который проступали чуть подмерзшие краснокоричневые пятна ягод.