Посох пилигрима - [36]

— А тамплиеров постигла еще более тяжкая участь, — сказал Томаш. — Они перебрались с Кипра в Европу и стали самыми крупными и самыми безжалостными банкирами и ростовщиками. Их богатства были несметны и увеличивались все более. И тогда французский король Филипп IV разгромил орден и сжег десятки рыцарей на кострах. А деньги и богатства, разумеется, забрал себе.

Так была наказана алчность крестоносцев и еще раз доказано, что неправедно нажитые богатства чаще всего приносят несчастья. А с бедняком, по-моему, все ясно. Он не просил сокровищ, а готов был довольствоваться самым малым и обещал не совершать ничего бесчестного.

— А вы сами видели этот замок? — спросил Освальд.

— Нет, — ответил я. — Мы было пошли к нему, но наш проводник заблудился и сказал, что это все к лучшему. Потому что, если кто-нибудь из нас не выдержит трехсуточного бдения и заснет, то все мы пропадем без вести.

— Значит, сами вы его не видели, — упирая на слова «сами» и «не видели», проговорил Освальд.

Я почувствовал, что парень чем-то задел меня, и к удивлению, обидевшись, ответил ему довольно резко:

— Я ведь могу и помолчать, если вам не нравятся мои рассказы.

— Извините меня, господин маршал, — покаянно пробормотал Освальд, — но вы ведь обещали рассказать нам о войне.

— О войне, о войне! — вдруг разозлился я. — Далась вам эта война, будь она проклята.

И я подумал: «Ну, что ж, расскажу вам о войне такое, чего вы во век не забудете*. А сам сказал:

— Сражения, которые ведут христиане, это детские забавы по сравнению с войнами между язычниками. Если хотите, я расскажу вам о походах и войнах амира Тимура Тамерлана, прозванного «Железным Хромцом*.

И потому, как тотчас же наступила могильная тишина, понял, что теперь-то они получат то, чего хотели. Однако обида все еще не оставляла меня и я решил немного покуражиться над ними:

— Я и в самом деле расскажу вам об этом, но только не сегодня. Я устал и хочу спать. А вот завтра ближе к вечеру я загляну к вам снова. Тогда и расскажу.

С этими словами я встал. Встали и все они. Кроме Освальда, разумеется. Томаш пошел проводить меня.

Во дворе я сказал ему:

— Что-то я застрял, Томаш. Видать, не такое простое дело эта писанина.

— Я в этом деле тоже небольшой мастер. Как и ты, волею судьбы, пишу свою первую книгу, — неожиданно признался старик.

— Вот как! И давно пишешь?

— Второй год. Пытаюсь описать все, что со мной случилось.

Я подумал: «Живу рядом. Вижу каждый день. И совсем не знаю, чем человек жив».

— У меня многое путается в голове. Как разобраться во всем этом? — сказал я.

— Путешествие длиною в треть века — непростая штука. Я бы сначала составил список городов и стран, где довелось побывать, а уже потом описал бы все, что в этих городах случилось, — посоветовал старый скриптор.

— Пожалуй, я так и сделаю, а то в голове какая-то каша. Спасибо, Томаш.

— Разберись, разберись, — ворчливо пробормотал старик, — а то и у читателей твоих тоже будет в головах вавилонское столпотворение.

Я уже собрался идти к себе, как вдруг увидел входящего во двор Фобурга Армена. Заметил его и Томаш.

Армен шел к нам, широко улыбаясь. У него была удивительная улыбка — в дремучей чащобе, черной, как сажа разбойничьей бороды, сверкали крупные ровные зубы, которыми, казалось, можно перекусить наконечник копья. И такие же черные большие круглые зрачки, прятавшиеся под двумя дугами густых бровей, сияли и искрились будто бы Господь только что послал ему великую и нечаянную радость.

Я улыбнулся в ответ ему — Армен не был в Фобурге больше месяца, и я успел изрядно по нему соскучиться. Даже Томаш, у которого с художником отношения были довольно сложными, вяло и будто нехотя, тоже изобразил улыбку.

Армен подошел к нам, снял с плеча тяжелый мешок с инструментами и поставил его на землю.

— Чем промышлял на этот раз? — спросил я его, сердечно перед тем обняв.

— Сложил три печи, помог построить дом и нарисовал одну трактирную вывеску, — бодро ответствовал Армен.

Томаш сумел отреагировать на эту непродолжительную тираду двояко. Когда Армен говорил о печах и доме лицо старика-скриптора выражало удовлетворенность и согласие с добрыми делами его соседа. Когда же художник упомянул о трактирной вывеске, бывший гусит будто уксуса выпил: лицо его перекосила гримаса презрения, и в глазах вспыхнул огонь откровенной неприязни.

«Вот крепкий орешек, — подумал я, взглянув на Томаша. — Сколько лет прошло, а он все так же верит в догматы гуситов, как и в молодости. Гуситы считали пьянство смертным грехом, а кабаки — обителью сатаны. Они же считали слугами нечистого торговцев и комедиантов, художников и виноделов. А тут — художник, украшающий завлекательной вывеской вертеп греха и погибели*.

— Что нового в Фобурге? — спросил Армен.

— Пока ты ходил по округу, у нас поселились три гостя.

— Небольшая новость. Фобург славится гостеприимстом, — ответил художник. — И кто они?

— Мальчишки-крестоносцы, — усмехнулся я.

— Глупые, несчастные дети, — печально вздохнул Томаш.

— И что они делают? — спросил Армен.

— Ждут, пока один из них поправится.

— Ясно, — сказал Армен. — Ты, как праотец Ной, твой замок, как ковчег, а мальчишки, как трое из семи пар чистых.