— Заткнись! Не смотри на меня!
— Не могу. Я — это ты.
— Я убью тебя.
— Тебе придется трудновато.
— Ты погубил меня!
— Ха! А кто столкнул ее вниз?
— Уходи! Пожалуйста!
— А как же моя выставка?
— Пожалуйста.
— Спокойной ночи, Питер Хелзи.
И я наблюдал за ним — за тенью среди теней. Он не шатался.
Он двигался как робот, как лунатик. Уверенно. Точно. Осмысленно.
Миновало десять часов, и взошло солнце. Теперь я скоро услышу их шаги в холле. Именитые, великие мира сего: Беренсоны, Дювены... Они задержатся за дверью. Осторожно постучат. И через какое-то время попробуют войти.
Они уже идут.
Они будут созерцать эти глаза — сухие глаза, окна души, погрязшей в грехе...
Они задержались за дверью.
Они увидят линии вины, стыда, ужаса и раскаяния — сходящиеся у этих властно притягивающих глаз...
Стук в дверь.
Но они обращены к свету, эти глаза, — они не дрогнут. Они будут смотреть прямо, не мигая!
Дверная ручка осторожно поворачивается.
— Входите, господа, входите! Великое искусство ожидает вас! Смотрите на корчащуюся душу — на нимб, выкованный из пунктов страхового договора, из гордости, — смотрите на преданного предателя! Входите! Смотрите на мой шедевр, господа, — вон он висит на стене.
И наши зубы, навсегда замерзшие в полуоскале.