Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [107]

В моих глазах у них огромный авторитет, завоеванный на Мазурских озерах, на Ипре, при Вердене. Чего бы я ни отдал, чтобы узнать их откровенное .мнение о сегодняшнем дне. Оно послужило бы мне отправным пунктом, дало точку опоры, которую я нашел бы, основываясь и на своем собственном опыте, но потом, сравнивая, смог бы наконец взвесить техническое и моральное значение всей кампании, установить шкалу, как это делает любитель скачек, который, судя по соревнованию между своей лошадью и другими, чужими, может потом определить свое положение по отношению ко всем странам, участвующим в скачках.

Какой-то тип с лицом длинным и суровым, как маска, лежит, привалившись на бок. На нем очки в металлической оправе, он похож на офицера, может быть, даже с немалым чином. Немцы лежат, как и все мы, на обочине дороги, в кювете, словно на ярмарке всевозможных увечий...

Немец чувствует, что я смотрю на него, и поворачивает ко мне голову. Мне хочется запросто поговорить с ним, но я не нахожу предлога. Я застенчив и неловок, словно собираюсь подцепить на улице женщину, а он так же высокомерно избегает «знакомства». У меня нет папирос, а то я предложил бы ему закурить. Мне хочется поговорить с ним, как учителю с учителем.

Между тем несколько раз приезжает и уезжает дивизионная санитарная машина. Наша очередь еще не скоро. Санитар неловко перебинтовывает мне руку.

Наконец, сердясь на свою застенчивость, я спрашиваю немца по-французски, тяжело ли он ранен. Он меряет меня взглядом, потом отвечает коротко, тоже по-французски:

— Мне не о чем с вами разговаривать.

Я чувствую, что он говорит от лица народа, а не просто от своего собственного, как ждал от него я, не как житель Пруссии с обитателем бухарестских предместий или Кант с Контой[41]. На мгновение я колеблюсь, не ударить ли его, хоть он и раненый. Я чувствую его озлобленность, и это столкновение с врагом «лицом к лицу» пробуждает во мне первобытный гнев. Ни один из аргументов, обычно используемых во время войны, чтобы натравить друг на друга народы, не мог бы заставить .меня сражаться с ненавистью, с желанием убивать. То, что я находился на фронте, было для меня простым фактом присутствия, морально необходимым, и только. Ни патриотизм, который не отождествляется для меня с идеей государства с его экономическими достижениями, ибо я вовсе не горжусь румынским железом и кожевенными изделиями, ни представление о немецком распорядке, который, кажется, не такой уж плохой, не заставили бы меня сражаться с желанием убивать. Одна-единственная вещь всегда, с тех пор как я это понял, доводила меня до бешенства: претензия противника приказывать мне, как румыну, во имя своего расового превосходства. Эта мысль мелькала довольно неясно в пропагандистской литературе, и я не считал ее достоверной. У меня появились основания поверить ей во вторую половину кампании, когда нас начали задирать из ближних окопов, и тогда я выпустил несколько пуль с той ненавистью и удовлетворением, которые заставляют тебя нажать на курок маленького изящного браунинга, чтобы свалить наглого и грубого силача. Каждый раз, когда какое-либо внешнее событие задевало этот чуткий — национальный — слой моего сознания, оно рождало во мне тот же взрыв гнева.

Но сейчас я сдерживаюсь и смотрю на него пристально, заставляя его повернуться ко мне, послушаться моего взгляда, как приказа.

— Вы, немецкие солдаты, пытаетесь быть смелыми и глупыми в одно и то же время. И вы лично, как я вижу, не составляете исключения ни в том, ни в другом смысле.

Он приподымает прикрывающую живот шинель и без слов показывает мне кровавое месиво. Я мало в этом смыслю. Впрочем, на фронте никакие раны вообще не производят особого впечатления. Раненый всегда в лучшем положении, чем тот, кто остается на фронте.

— Ваши солдаты...

Разозленный, я показываю ему на наших раненых.

— Как, по-вашему, должно быть на войне ... если вы хотите завоевать мир...

Он горько усмехается:

— Они заставили меня идти с пулей в животе целых двадцать шагов...

Я содрогаюсь от ужаса. Потом понимаю, что наши солдаты, из тех, что шли во второй цепи, не зная, что он тяжело ранен, наверное, заставили его дойти до носилок, на которых потом и принесли его и на которых он лежит сейчас ... Я зову врача, младшего лейтенанта, который наблюдает за погрузкой в санитарные машины, и он равнодушно, не говоря ни слова, делает ему укол.

— Когда вас ранило, в котором часу?

— Часа три назад; мы были в лесу и приняли на себя фланговый огонь, который рассеял весь наш батальон.

Значит, усатый капитан, цеплявшийся за землю, был прав, когда начал обстреливать лес. А я и здесь не упустил случая быть смешным, попасть пальцем в небо, не уловить нужного момента, как, впрочем, и всегда.

После некоторых колебаний немец подтверждает, что он из прусского полка. И в самом деле учитель. Сражался в России, был под Верденом. Мне хочется узнать, как он смотрит на сегодняшнее сражение ...

«Солдаты вынуждены были месить грязь на дорогах и тропинках, делая длительные утомительные переходы, выполняя приказы по перегруппировке 2-й армии...», «Солдаты 3-й дивизии, с трудом промаршировав по грязным затопленным дорогам, с разрушенными мостами, в холоде и под дождем, утром 2 октября, заняли силами 5-й бригады, справа, Моху; а 6-й бригады, слева, Бэркут...»