Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [106]

Наконец, стоя на коленях и цепляясь правой рукой за траву, левой делаю знак тем, что позади, ко кто-то ударяет меня палкой по руке и тут же меня стаскивают за ноги назад, в воронку.

— Что такое? Эй, вы чего?

— Вы ранены ... левая рука.

Вся перчатка полна крови ... Один палец болтается, тоже одетый в свою маленькую перчатку и словно прихваченный одной ниткой, но боли я не чувствую.

Люди показывают мне глазами на Чорбаджиу, но я ничего не понимаю: вокруг шум, а они почему-то говорят шепотом, с таинственным видом. Наконец начинаю понимать. Голова Чорбаджиу вяло свесилась на жесткий ворот шинели, а левая щека прижата к ладони, словно он больше не хочет смотреть вперед.

Из уголка рта по подбородку стекает тонкая струйка крови. Остекленевшие глаза, кажется, все же стараются глядеть на землю.

— Боюсь, что ему попали в затылок те, что стреляют сзади, — говорит теперь вслух солдат, сидящий на дне воронки. — И вас, я считаю, тоже сзади стукнуло.

— Нет. Он тоже высунулся, с господином младшим лейтенантом и, когда они сделали знак рукой, повернулся назад, поглядеть, стреляют ли те, тогда его в затылок и шибануло.

Теперь кажется, что мы сидим в могиле.

Стреляют не слишком часто, но там, вдалеке, разбросанные на земле куклы поднимаются ... и перебегают налево, к лесу. Это вражеская пехота. Мы можем рассмотреть их, лишь когда они скользят один за другим, словно переходя через дорогу, и снова исчезают.

Сзади немецкая артиллерия совсем озверела и, кажется, ввела в бой новые огневые точки, потому что в лесу, по которому она бьет, взлетают теперь, дымясь, целые стволы; а некоторые снаряды пролетают совсем близко, потому что они обстреливают, как видно, и ложбину, в которой мы недавно были. Справа уже нет ни одного нашего, но в лесу раздается треск винтовок и, подхваченный эхом, превращается в ужасный гул.

Я спрашиваю себя, что нам теперь делать. О том, чтобы наступать, больше не может быть речи. Надеюсь, что наши оттеснят противника назад так, что мы сможем дождаться конца сражения в этой воронке. Но по тому, как огонь уходит вглубь леса, я с ужасом понимаю, что наши отступают или нас окружают.

При мысли, что я могу попасть в плен, меня охватывает холодное, как дождь, отчаяние. Это поражение, эти спускающиеся сумерки, эта рука, которую я все время оберегаю, как собака раздробленную автомобилем лапу, убеждают меня, что это конец, последний, неотвратимый.

И тут, как вспышка, как попытка оторваться от смерти, у меня возникает решение уйти сейчас же, немедленно. Люди в ужасе пытаются меня удержать. Но нервы мои больше не выдерживают. Винтовки, стреляющие отсюда из воронки прямо мне в уши, одуряют и бесят меня.

Я иду назад, как лунатик, во весь рост по зеленому полю, один на этом просторе. Не оглядываюсь, не смотрю ни направо, ни налево, у меня одна-единственная мысль — если пройду эти пятьсот-шестьсот метров, то спасусь. Знаю, что только «если» и что только «то», потому что впереди опять полоса заградительного огня и жестоко обстреливаемый лес. Я могу быть убитым в любое мгновение ... но если я окажусь там ... Мысль о спасении клокочет во мне, как кровь в перерезанном горле. Но больше всего вдохновляет меня на это безумие краткость игры. Четверть часа — и я спасен. Я всегда считал, что в рулетке нужно ставить все на один номер. Это упрощает дело.

Если каким-то чудом ничего не случится и я буду идти, выпрямившись во весь рост, как автомат, один на всей шири этого поля, не останавливаясь ни на миг, эти четверть часа должны пройти, что бы ни случилось. Но нельзя останавливаться ни за что на свете, нельзя смотреть на то, что творится вокруг, иначе я потеряю мужество, закружится голова, как у акробата, который не должен смотреть вниз. И я в самом деле иду медленно, пересекая бегом лишь участки фиксированного заградительного огня.

И все же впереди задержка. Я не могу взобраться на холм высотой в пять-шесть метров, к лесу. Левая рука мне не опора, мокрая трава скользит. Какое-то мгновение я думаю, что пропал. Теперь вижу пули, которые летят сюда, вижу, как они впиваются в землю. Их больше, чем я думал. При мысли, что я не смогу взобраться, чуть не теряю сознание, но тут мне на память приходит гусар, в которого мы стреляли около двухсот раз. Хватаюсь правой рукой за траву, упираюсь пятками и все-таки взбираюсь наверх. В лесу натыкаюсь на моего денщика. Снимаю перчатку — с перебитого пальца тоже, — оборачиваю платком залитую кровью руку, которую считаю потерянной. Артиллерия бьет метрах в двадцати слева. Если она перенесет огонь сюда, все кончено.

Еще через четверть часа я выхожу из леса, пересекаю ложбинку, поднимаюсь по ней, и вот я наверху, на большом шоссе.

Новые невидимые ворота распахиваются на этот раз в другой мир, или, может быть, они те же самые, только я прохожу в них в обратном направлении.

Санитарная повозка везет нас к полевому медпункту, откуда нас заберет дивизионный санитарный автомобиль. Среди раненых группа немцев, подобранных после нас на поле, которое мы пробежали, крича, как безумные.

Форма у них серее, мягче, жандармские кивера обтянуты сукном, они кажутся мне чем-то потусторонним. Когда я был маленьким, я постоянно слышал разговоры о привидениях, но никогда их не видел. Мы все время сражались с немцами и теперь наконец видим их вблизи, просто людей, говорящих и страдающих. А я-то думал, что они — лишь общая идея, снаряды, свист пуль да тени где-то там вдалеке.