Последняя ночь любви. Первая ночь войны - [109]

Однако румынская кампания проходила почти через два года после битвы на Изере. (Примеч. автора.)

— Тогда в чем же дело?

Он молчит, долго прислушиваясь к боли в себе, словно к затаенной мысли. Потом, немного поморщившись:

— Тогда, значит, вы всеми силами помогаете германской армии как можно скорее добраться до Бухареста...

— Зачем вам нужно было сегодня проходить сквозь заградительный огонь? Чтобы спасти тех, кто был впереди вас, которых мы атаковали? Но они бы все равно погибли. Мы уже пошли на приступ ... Если бы вы помешали нам дойти до них, мы бы отступили, но передали бы их артиллерии, пусть бы она их утихомирила. Тогда зачем вам было ломиться вперед всей толпой? Вы нарушили правило войны. а наши отступили не из трусости — я думаю, вам известно, что немцы не трусы, — а опять-таки из расчета. Правда, нас обстреляли с фланга ... и из-за этой неожиданности нас, раненых, не смогли подобрать ... Но каковы ваши потери? Прибавьте к этому, что из оставшихся по ту сторону v заградительного огня вернутся очень немногие.

— Наши командиры высоко ставят штыковую атаку.

— Вот поэтому наши и дойдут до Бухареста так скоро ... Они не видят в штыковых сражениях никакого смысла. И все время будут поступать с вами так, как поступили сегодня, холодно и расчетливо.

— Вы знаете, у римлян Гораций притворился, что бежит, чтобы заставить Куриациев рассыпаться по полю ... Наши симулируют отступление перед вашими батальонами именно для того, чтобы вы вышли на пространство, простреливаемое артиллерией. А вам кажется, что вы побеждаете.

— Иногда и мы ошибаемся ... Я ведь привел вам нашу поговорку: не следует драться на дуэли с тем, кто не знает правил. Но в конце концов наши расчеты все же оправдываются. А скажите, в Карпатах у вас есть укрепленные траншеи?

Я, разумеется, поспешно вру.

— Ну, в Карпатах — другое дело. У нас там заранее выкопанные траншеи, готовые...

— И хорошие убежища?

— Да, землянки в два наката и с метровым слоем земли.

— И все? От наших семидесятипятимиллиметровых еще сойдет ... но против стопятимиллиметровых не устоит ... Я уж не говорю о стопятидесятимиллиметровых ... И потом, даже если и устоит, это все напрасно, если у вас тоже нет стопятидесятимиллиметровой или более тяжелой артиллерии.

— Конечно, мы будем стрелять, пока не разобьем траншеи и землянки, со всем живым, что в них укрылось ... Если землянки все же устоят, как на Сомме, мы не дадим времени выйти тем, кто в них скрывается. И тогда, если у вас такая же артиллерия, как у французов, вы поступите так же, как они: будете стрелять в оккупантов ... Оккупанты уйдут, а потом снова будут стрелять из пушек, так «da capo al fine[43]» как вы читали все лето про высоту Мортомм.

Я усмехаюсь, со смертельной горечью в душе ... Наши укрепления в Карпатах? Убежища и землянки ... все они, вместе взятые, не смогут устоять даже против рыла цыганской свиньи...

— Будем надеяться, господин офицер, что ваши врачи опытнее ваших генералов ... Но боюсь, что для меня это уже не имеет значения ... Пожалуй, мне хотелось бы иметь фотографию этих мест ... открытку ... чтобы дома жена и дети увидели, как выглядят те места, где я был убит ... Для семейного альбома.

Потом мы долго молчим ... Я думаю о всеобщей гибели, он только о своей. Эти сумерки после дождливого дня или, вернее, распогодившегося: ясного, осеннего — были мрачными и гнетущими, как похороны ... Дубовый лес и мелкий кустарник таяли в темноте.

В санитарный автомобиль я авторитетно приказываю взять и немца-пленного. И даже прошу шофера ехать медленнее по размытой дороге. Но он объясняет мне, что получил приказ к полуночи перевезти всех раненых.

Мне делают укол от столбняка и кладут в чистую постель. Поздно ночью прибывает другая группа раненых из нашего полка. Дивизия отступает. Наш батальон наполовину перебит. Четыре убитых офицера, несколько раненых, моя рота окружена и взята в плен со всеми офицерами. Тудор Попеску, где-то ты теперь? К утру госпиталь будет эвакуирован. Санитары спешно перевязывают раны.

13. Апокрифическое коммюнике

Поездка в санитарном поезде, в который погрузили нас всех — человек двести раненых, — показалась мне чем-то вроде путешествия по чужой стране, когда по вокзальному ресторану судишь и о городе, когда тот или иной перегон вырывается из своего ряда (поле, одиночество, дождь, бедность) и становится элементом другого, мелькнувшего ряда (вагон-ресторан, пейзаж, элегантная дама, путешествующий господин). Я возвращался в мир, который уже не был для меня прежним, так иным кажется город больному, впервые выходящему из дома после многомесячного пребывания в комнате. И я выискивал и объединял детали окружающего мира, обобщал их. Из-за вокзала в Брашове, украшенного листьями и национальными флагами, этот незнакомый город остался у меня в памяти открыткой или декорацией по случаю 10 мая[44]. Под вечер, в Синайе, в наш вагон хлынули красивые барыни, с руками такими же белыми и нежными, как голландское полотно их халатов. Зато все остальные выглядят, как призраки, отгораживающиеся даже голосом и взглядом от всего, что лежит вне их, — своеобразная сиеста после безумного напряжения боевых будней. Между Предялом и Буштень я увидел возле путевых будок волчьи норы и игрушечные окопы, вырытые прямо у шоссе — как будто ни гор, ни лесов там и в помине не было, — с той наивностью, с которой легкомысленные городские власти, стремясь избегнуть катастрофического наводнения, угрожающего всему краю, вырывают вдоль дорог сточные канавки. Но бурный поток, разливаясь, уносит с собой не только все, что встречает на дороге, но и высокие дома и даже здание городской управы с самим господином примарем.