Последняя командировка - [93]

— Здравствуй, милая, — сказала Екатерина Дмитриевна, увидев гостью, и приложила к ее губам сухую впалую щеку. — Ты давно тут сидишь? — Она, кряхтя, расположилась в кресле. — Ну? Как твои успехи в музыке? Ты все еще называешь свою тетку дурой?

Да, действительно, она называла тетку дурой и не хотела заниматься музыкой. Было так.

— Тетка давно умерла. Разве вы не знаете?

— Откуда же? Я нигде не бываю. Да если б и бывала, мы вряд ли бы встретились… У меня, милая, выходит учебник французского языка. Ах, если бы ты знала, сколько лет я над ним билась и чего мне это стоило! Ты, конечно, не можешь этого понять, потому что не знаешь, что такое работа над книгой: упорный и пристальный труд. Ты ленива и легкомысленна. — Она, как прежде, оглядела бывшую свою ученицу с ног до головы: — Светлые чулки-то не по сезону. И открытые туфельки тоже. И кажется, ты опять перекрасила волосы? Прежде они были у тебя светлее.

— Нет, не перекрасила. Просто потемнели с возрастом.

— Ну, какой у тебя возраст! — Она усмехнулась и, приняв из рук дочери чашку, стала пить чай маленькими глотками. — Как поживает твой муж? Вы все еще без квартиры? Нельзя, милая, вечно жить на бивуаках.

Гостья сделала нетерпеливое движение, она хотела сказать, что за эти годы изменилось очень многое: что она потеряла ребенка и развелась с мужем; что второй ее муж погиб на войне, а их сыну уже двадцать два года; что она давно уже получила отдельную квартиру и выпустила несколько книг. Но сказать все это — значило бы огорчить ее и обидеть, и гостья не стала ничего рассказывать.

— Не представляю, как вы вдвоем помещаетесь у этой вдовы за занавеской. Конечно, в Москве нелегко добиться площади даже человеку с положением. Сколько вы ей платите? Вероятно, на это уходит весь твой заработок? Он-то что-нибудь зарабатывает? Помнится, он в каком-то институте? Как его зовут? Претенциозное какое-то имя…

— Юлий, мамочка, Юлий. Как это ты забыла? — Подсказала Маня.

— Юлий, но не Цезарь, — усмехнулась Соня.

Человек, о котором они говорили, уже давно был доктором наук.

Все это показалось ей обидным сначала, а потом забавным, и все-таки подмывало рассказать и о своих книгах, и о сыне-художнике, и о войне, которая отняла у нее самого дорогого человека. И о том, как жилось ей теперь… Она удивлялась их неведению, — должно быть, не читают современных книг, а может быть, и газет, — но было не под силу разрушить их иллюзии. Ей это показалось нетактичным. Сказать, что она прожила богатую трудом и заботами жизнь, что-то сделала для людей и достигла известных успехов, было бы назойливо и хвастливо. Ведь они так гордились своим нерушимым превосходством, так были убеждены в ее ничтожности. И это делало их счастливыми.

Дом, в котором прошли многие годы ее печального детства, ее зависимой юности, показался ей запущенным и хмурым, словно здесь никто и не жил все эти годы.

Она стала собираться. Сестры вышли ее проводить, и Маня, стесняясь, сунула ей в карман хрустящую бумажку:

— Возьми, возьми… Ты ведь нуждаешься, а для нас это сущие пустяки.

По ветхой лестнице она выбежала на улицу. Стояла снежная зима, и вокруг тротуара, как и прежде, лежали высокие сугробы. Над городом было то же небо, и облик улиц, не слишком изменился.

«Ты не узнал меня, мой город, а я тебя отлично узнала. И я люблю тебя, как прежде, даже больше, потому что все мои скитания позади. Все обиды, нанесенные тобой — позади. И все-таки благодаря тебе я вновь на некоторое время обратилась в двадцатилетнюю, беззащитную и неразумную, которую так охотно и легко люди обижали прежде».

Но вот что заботило: негде ночевать. Дом, где она рассчитывала найти приют, закрыл перед ней свои ветхие двери. Они не предложили ей остаться, может быть забыв, что в этом городе у нее уже никого, кроме них, нет. Но и это теперь было не страшно — она сейчас сядет в поезд, а утром будет в Москве, где живет ее семья и стоит ее сегодняшний дом. За его крепостными, непроницаемыми для обид стенами ее никто не потревожит. Вот только…

Она вернулась. Вновь поднялась по скрипучей лестнице и сунула в почтовый ящик десятирублевую бумажку, которую подали ей «на бедность».

Февраль, 1964

Чучело

Кто-то был с Иваном Ивановичем на огороде. Сережа видел их с крыльца. Но чтобы подойти к Ивану Ивановичу и к тому, кто с ним был, надо пройти мимо одного мальчишки, который живет в соседней квартире, которому уже девять лет. Зовут его Славка, Славец. Он может подставить ножку или дернуть за волосы. Мимо него проходить опасно. Но Сережа был не трус. Вернее, он не хотел быть трусом, и он пошел к огороду, делая вид, что не замечает Славца, и прошел совершенно благополучно. Иван Иванович курил трубку. Он сказал грубым голосом:

— Здорово, Сергей! Как тебе спалось?

— Ничего себе. А вам? — вежливо спросил Сережа, присаживаясь на большой гладкий камень.

Тот, кто стоял рядом с Иваном Ивановичем, оказался не человеком. Это были крест-накрест связанные палки, на которые Иван Иванович надел свой старый пиджак и шляпу. Но когда подул ветер, шляпа слетела, а под ней, конечно, не было головы, торчал только кончик палки.