Последняя командировка - [92]

— Я счастлив…

Ветер относит его слова. Но кому же?

Ночь. От Москвы далеко. Огни больших и маленьких деревень вдоль шоссе. Митенька мчится с непозволительной скоростью. Но, пожалуй, пора вернуться.

— Лита, домой?

Нет ответа. Притормозив, обернулся: сзади никого. Когда, когда он остался один? Где Лита? Ее нет. Ее нет не только здесь, с ним. Ее нет в живых. Он потерял ее, она убита. Но надо разыскать ее труп и отвезти мужу. А потом? Потом — умереть самому. Он едет назад медленно, оглядываясь по сторонам.

— Я счастлив, — слышатся ему собственные его слова, здесь где-то оброненные. И это полупризнанье: — Только такую. — И ее ответ: «Да, да, что делать…» — Что делать с Иваном? Со мной? С ней… если…

Песок. Он волоком тащит мотоцикл по песку, глядит вокруг, ни на что не надеясь.

— Лита!

Она сидит на пне, обхватив руками плечи. Дрожит. Волосы упали на лицо.

— Лита? Как все это получилось? Ты упала? Скажи, скажи.

Она молчит, и молча едут они назад.

«Почему я ни разу не обернулся? Она могла упасть или сойти. Почему я не обернулся? Просто в голову не пришло… Почему же мне стало так плохо? Праздник кончился».

Теперешнее его состояние было полнейшим контрастом тем чувствам, которыми только что он был одарен. Но почему? Ведь он нашел Литу. Все кончилось благополучно.

— Лита, вы сердитесь на меня? За что? Почему вы молчите? Можете себе представить, в каком я был состоянии, не увидев вас на месте! Лита, почему вы не окликнули меня, когда сошли здесь?

Молчание. И услуги ветра не нужны. Он поет что-то свое.

Иван не спал:

— Я звонил в милицию, в морг…

Лита все так же молча ушла к себе в комнату.

Митенька, продолжая находиться в недоумении, рассказал Ивану все, как было. Тот кивнул:

— Занятный случай.

— Но ты понимаешь, как это произошло?

— Вполне. Она слезла, когда ты завяз в песке, чтобы тебе было легче выволочь мотоцикл.

— Почему же она не села потом?

— Наверное, не могла догнать тебя, когда ты добрался до асфальта… А почему ты не побеспокоился, как чувствует себя твоя гостья, твоя пассажирка? Почему ни разу не обернулся? Право, странно…

— Я был абсолютно уверен, что она сидит за мной.

— Ладно, прощай. Пойду утешать жену. — Он усмехнулся без обычного добродушия. — Прощай.

— Иван, — остановил его Митенька, — почему она со мной не разговаривает?

Иван пожал плечами. Сказал как-то нехотя: «Обойдется» — и ушел. И Митеньке ничего не оставалось, как уйти.

После этого случая Митенька очень долго не заходил к Стрельцовым, но часто вспоминал ту прогулку на мотоцикле: «Я больше никогда не буду так счастлив». Может быть, ему следовало сходить к Стрельцовым? Ивана он встречал в институте, а Литу не видел с тех пор.

— Митенька пришел! — возгласил Иван.

Да, Митенька вновь стоял на их пороге, застенчивый и растерянный, словно испуган чем-то и насторожен.

Как будто возобновилось прежнее: все трое сидели за столом, говорили о жизни и о книгах, спорили. Лита не уходила. Напротив, теперь она часто принимала участие в спорах, но всегда, даже в молчании ее, чувствовалось согласие с Иваном.

В глазах Литы появилось какое-то «скучное», как определил Митенька, спокойствие, но по-прежнему она была похожа на нестеровского отрока, хотя и пополнела немного.

Все оставалось по-прежнему, и Митеньке было в этой семье хорошо. Только чего-то недоставало. Но чего?

7. X. 1966

Иллюзии

Она появилась в этом городе и в этом доме двадцать пять лет спустя после переезда в столицу и была принята так, как если бы за эти двадцать пять лет ничего в ее судьбе не изменилось; как если бы все эти двадцать пять лет она просидела на одном месте, не сделав ни шагу вперед и ни на дюйм не выросши.

— Раздевайся, — сказала Маня, — мама спит, но ты непременно увидишь ее, когда она проснется. Ведь тебе некуда торопиться.

Она послушно сняла котиковую шубку, вспомнив рыжую и вытертую лисицу, в которой она ходила когда-то, в дни юности. Ни Маня, ни ее сестра, казалось, не заметили в ней никаких перемен: ни дорогой шубки, ни постаревшего лица.

И вот они все трое сидят в той же гостиной, где много лет назад читали Ахматову, говорили о любви и даже дрались — полушутя. Невозможно было вспомнить, какие у них тогда были лица, какие голоса.

Подали чай. Обе сестры занимали гостью отменно, рассказывая о себе и ничего не спрашивая о ней.

С тех пор как они расстались, подруги ее детства достигли многого: вышли замуж, народили детей, которых воспитали в традициях доброго старого времени, и эти дети были уже студентами. А сами они все так же преподавали иностранные языки: Маня — английский, Соня — французский. Дети их тоже учились преподавать. Их рассказов хватило часа на два, а к ужину появилась Екатерина Дмитриевна.

Она шла, опираясь на палку, очень старая, с крашеными волосами и вставной челюстью, однако на каблуках и в элегантном халате.

Гостья вздрогнула. Это был рецидив за три десятка лет не забытого ощущения страха, обиды и неприязни: когда-то Екатерина Дмитриевна, занимаясь с младшей дочерью французским языком, предложила давать уроки и ей.

— Сонечка будет серьезнее относиться к занятиям, ей будет интереснее.

Она была равно строга к обеим, но Сонечка была прилежнее и послушнее, а она рассеянна и неусидчива, может быть потому, что ей ни на минуту не давали забыть о жалкой ее роли, об унизительной причине ее присутствия на этих уроках.