Последняя командировка - [43]

Будь здоров. Привет от Аннушки».

От Смольянинова Обелину, написанное месяц спустя

«Рабочие называют меня «практикан», потому что я не сумел себя с ними поставить и не нашел ничего лучшего, как месить вместе с ними глину и таскать кирпичи.

Но вскоре выяснилось, что и этого делать я не могу. Каждое утро я, как проклятый, тащусь на стройку в свою смену. Там я, в общем, ничего не делаю, но почему-то ни одного дня не могу заставить себя остаться дома или взять этюдник и писать великолепные здешние пейзажи. Единственное, что я написал, это портрет того самого Васьки, который осыпал меня насмешками в первый день моего появления. Он и сейчас подтрунивает надо мной, однако портретом гордится. Рожа у него продувная, и зубоскалит он по-прежнему. Он у меня получился, чертяка, море ему по колено! Язык у него как бритва, и я никогда не видал его серьезным. Я хотел бы еще написать нашего начальника Николая Николаевича. Но это когда у него будет время. Да, здесь много интересных лиц, много сюжетов для больших полотен. И эта связь с людьми, самая непосредственная и тесная, мне кажется, должна помочь возрождению моего таланта. Я в ней нуждался всю жизнь…

Каждый вечер я говорю себе: «Завтра начну писать». Но по утрам я чувствую себя бесплодным и тащусь на стройку (мне даже выдали спецодежду). Иногда я беру с собой этюдник и пристраиваюсь в сторонке, но только начну писать или даже еще не успею начать, как чувствую — ничего из этого не получится… Постройка дамбы идет медленно, и мне не терпится ее ускорить, приложить к этому руку, но что я могу сделать, несчастный старик, который ничего делать не умеет. Рабочие относятся ко мне хорошо. Те, что постарше, даже говорят мне «ты». А с Мамулиным мы на ножах. Он меня ненавидит и немного боится: ему кажется, что я под него подкапываюсь.

По ту сторону линии идет строительство большого поселка — впоследствии, вероятно, города. Туда брошена вся рабочая сила, все материалы туда доставляются в первую очередь. На постройке дамбы работает одна небольшая бригада, но и отсюда он постоянно берет людей туда, за линию. То строительство для него имеет значение, это его «показательная» работа, на которой он делает себе карьеру.

Его не тревожит быстро наступающая весна — ведь уже март! — и угроза наводнения.

Да, Мамулин ненавидит во мне художника, интеллигента, не понимает моего поведения и презирает меня за то, что я тут торчу без дела. Я как-то пытался с ним поговорить, объяснить ему, какая опасность угрожает поселку, если дамба не будет построена вовремя, и он оборвал меня:

— Что вы все ко мне пристаете! Без вас знают, что делать. У нас есть планы и сроки…

Николай Николаевич хороший человек, но мягок и доверчив, Мамулин умеет втереть ему очки. Он считает его хорошим, энергичным работником и всецело ему доверяет…

Я много раз говорил, и надоело уж…

Ты пишешь, что Лиза как будто не скучает обо мне… Ну что ж, я этому очень рад. Дай бог ей всяческого блага. Это отлично, что она увлечена своей работой, и тут главную роль играет ее доброе сердце. Кажется, я скоро ей напишу. Холсты мои побереги, пожалуйста. Все-таки я ими немного дорожу…

Привет Аннушке. Как ее здоровье? Твой Д. С.

Р. S. Прораб Крупенников успокаивает меня: здесь весна поздняя, успеем. Мамулин карьерист и не допустит несчастья — он за это отвечает.

Кажется, завтра начну писать».

Было тепло и уже темно, когда Дмитрий Николаевич вышел пройтись перед сном. Ноги глубоко проваливались в рыхлый, начинающий оседать снег. Он пошел к реке. Вот уже слышен голос ее, и голос этот показался ему сегодня зловещим. Внезапно вышла луна. Дмитрий Николаевич увидел тайгу, огромную как гора, вершиной уходящая в небо.

При свете луны лес смотрел грозно…

«Вот в таких цветах — синевато-белых, серебряных и густо-черных — надо все это написать…»

Дмитрий Николаевич остановился у самого берега. Если бы не река, он вошел бы в тайгу. Его пугали и манили темнеющие между деревьями пустоты — будто звериные норы, или лазы в пещеру, или подземные ходы. В одном месте река суживалась, как горлышко бутылки. Там лежала доска. Он перешел по этой доске и очутился у подножья тайги. Скрип и гул шел из недр ее. Там во мраке, в безлюдье, шла своя ночная тайная жизнь…

Круто вздымался лесистый берег, и почти над самой водой росли старые деревья. Осыпавшаяся земля обнажила их корни. Отчетливо видны были при луне их выпуклые очертания. Один из этих корней, в узлах и шишках, напоминал фигуру старика, скрючившегося в судорогах, вцепившегося в землю, будто искал он в ней последнего убежища. Борода его стлалась по земле, как ягель, запорошенная снегом седины.

Дмитрий Николаевич поспешил уйти. Он поскользнулся на узеньком мосточке, но успел ухватиться за него руками. Промокли ноги, и обледенели полы его пальто. Он очень озяб, зубы его стучали от озноба все время, пока он бежал.

До самого дома неслось за ним по пятам грозное бормотанье воды и низкий глухой голос тайги.

«Галлюцинация. Я болен…»

Но это была не болезнь. Так была зачата картина… Он принялся за нее на другой же день. Он был весь в лихорадке и ознобе. Руки его дрожали, когда грунтовал он холст: леденели кончики пальцев, пылала голова. И, волнуясь так, словно впервые в жизни брался он за кисть, Дмитрий Николаевич нанес первые мазки… Он работал весь день, потом спал как мертвый и работал опять, не выходя из дома.