Последняя командировка - [44]

— Где это наш практикан? — интересовались рабочие.

— Картину пишет, — сказал Крупенников и погрозил хихикающей молодежи, — смотрите у меня.

XIII

…Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как мы стали близки, а я не определила своего отношения к нему. Мне все казалось, что мы очень разные и не только в возрасте дело…

Мне все казалось, что связь эта случайная. Никто о ней не знал, даже Обелины не догадывались, и я не придавала ей значения, хотя знала, что он мне настоящий друг.

Он уехал — я не скучала, и только теперь почувствовала, что мне его недостает.

Вчера был Арсений Георгиевич, и я поняла, что ошибалась, — мы с Дмитрием Николаевичем очень даже похожи. Как это странно получилось — его отъезд, — и не пишет…

Нет, мы не должны расстаться, я не могу его потерять — ведь мы родные, и он любит меня. Да, это я не просто так говорю, я верю ему. Кажется, у нас будет ребенок. Если он его не захочет, то и не увидит даже, но ребеночек у меня будет.

Так хочется с кем-нибудь посоветоваться, поговорить — и не с кем. Подруг у меня нет. Есть одна девчонка — медсестра, Марина, но разве ей можно сказать об этом? Расскажет. Не дай бог, в больнице узнают. Все-таки я сказала одной — так, по соседству живет. Она говорит:

— Ты с ума сошла!

— Почему это?

— Одна будешь воспитывать?

— Может быть, одна, может, не одна…

— Ну, если ты такая храбрая… Только я бы на твоем месте не стала: вдруг война…

И вот с тех пор я начала чего-то бояться, сомневаться и тревожиться. Мне представляются такие страшные картины, снятся страшные сны — и все я с ребенком: туда я с ребенком, сюда, а кругом война. И ужас. Какие-то наклонные улицы, где дома лежат вповалку; какие-то городочки небольшие, дачи и река. Река наступает на меня, захлестывает, я поднимаю ребенка на руки — и просыпаюсь. Нет, нет, войны ни за что не будет.

Опять встретила соседку:

— Ну как ты? Если хочешь, чтобы в больнице не знали, у меня есть одна баба… А то хины выпей. У тебя такие условия — больница под рукой… Я бы на твоем месте не рассуждала.

— Оставлю. Только смотри, молчи пока…

— Ну, я тебе скажу, дурища…

Больше я с той женщиной не разговаривала. Жалела даже, что советовалась, — разнесет. Однако нет. Не заметно, чтобы кто-нибудь знал. Уж Клавдия Ивановна непременно дала бы мне понять…

Жду письма от Д. Н. Ему пока сообщать не стану. Не знаю, как он ко мне сейчас. Уехал ни с того ни с сего…

Лиза никак не могла привыкнуть к виду страданий. Каждый новый больной вызывал в ней мучительную жалость.

Вот хотя бы тот, которого привезли сегодня, — Протопопов. Подобрали его на улице в состоянии беспамятства.

Его длинное, худое тело с резко выступающими ребрами, его костлявое, измученное лицо, обтянутое болезненно розовеющей на скулах тонкой сухой кожей, вызвало в Лизе желание оказать ему как можно больше забот.

Протопопов пришел в себя. Вымытый, в больничном белье, он сидел на деревянной, выкрашенной в молочный цвет койке, покрытой клеенкой, и дрожал. На вопросы сестры, заполнявшей его больничную карточку, он отвечал отрывисто, грубо — голос у него был беззвучный, как у глухих. На некоторые вопросы он вовсе не отвечал.

Сестра Марина, обращаясь к нему, избегала казенного слова «больной». Санитарка Екатерина Петровна, которая привела Протопопова из ванной, называла его на «вы». Лизе показалось, что обе женщины боятся этого человека, его волчьего, настороженного взгляда, но она не боялась нисколько.

Марина сказала:

— Это к тебе, в нервное.

И Лиза пошла к Протопопову, застенчиво улыбаясь, словно узнала в нем знакомого и обрадовалась. Она протянула руки, чтобы помочь ему встать, но Протопопов поднялся сам, качнулся слегка, но на ногах удержался. Он поглядел на Лизу сверху вниз, презрительно и придирчиво. Она почувствовала себя воробьем, взлетевшим из-под копыт тяжело бредущей усталой лошади, и оробела, но Протопопов с неожиданной лаской положил, руку ей на плечо. Она обрадовалась и защебетала:

— Пойдемте наверх. Держитесь, держитесь за мое плечо. Можете опираться изо всех сил.

Они медленно шли по лестнице, отдыхая через каждые две ступеньки. Черная худая рука Протопопова давила на Лизино плечо, как будто испытывая меру ее терпения и сил.

Наконец дошли они до дверей палаты. Протопопов снял руку с ее плеча, и Лиза заметила на глазах у него слезы. Глаза эти оказались ярко-синими и блестящими.

В палате спали. Еще не было шести, и сестры не приносили градусников. Лиза помогла Протопопову лечь и бесстрашно, с уверенностью, что так и надо, коснулась его седеющих и неожиданно мягких волос. Он закрыл глаза.

Протопопов не подходил ни к одному типу больных: заискивающие, фамильярно-грубые, беспомощные, жалующиеся, слезливые… Он не называл ее «нянечка» или «сестрица», не называл «девушка» или «эй вы…». Сначала он не называл ее никак, а потом стал звать Лизой.

Он не предлагал ей «доесть» остатки своего ужина, не совал мелочи в карманы халата, но всегда следил за ней настороженно, словно боялся, как бы с ней не случилось чего плохого.

Дежурила Лиза поочередно то в мужской, то в женской палате. Сначала она больше любила женскую палату, а мужчин стеснялась и даже побаивалась, но с тех пор, как там появился Протопопов, она перестала бояться. Кто-то стерег ее, караулил…