Последняя командировка - [41]

Одна из этих комнат была предоставлена Дмитрию Николаевичу.

В домике было очень чисто, комнаты обставлены даже нарядно, но параллельно карнизу, на дюйм повыше, шла темная полоса. Дмитрий Николаевич догадался, что таков был уровень воды во время прошлогоднего весеннего половодья.

На другое утро Дмитрий Николаевич проснулся с рассветом. В комнате было холодно, в незанавешенное окно светило холодное и пронзительно яркое солнце.

Умыться ему подала Иванна. Она была в темном халате и с пуховым платком на плечах. Поливая ему на руки из фарфорового кувшина, она говорила:

— Все никак не соберемся умывальник купить.

— А мне очень нравится ваш фарфоровый кувшин… — сказал Дмитрий Николаевич, принимая из рук девушки полотенце. — Родители ваши где?

— Ушли уже. Маме очень далеко до школы. Она с рассветом уходит, отец в город поехал с пятичасовым. За материалами, с Захаровым вместе. И мне надо бежать — ныне начальник приедет.

— Строгий он у вас?

— А как же? — Она усмехнулась, приподняв полукружья темных, аккуратных бровей. Лицо у нее было продолговатое, бледное, глаза темные, с вишневым блеском. — Сейчас подам вам завтрак и побегу.

— Да может быть, я сам?..

— Ну, что вы! Начальник приказал…

— Разве он знает о моем приезде?

— Да нет, откуда же? Я имела в виду Мамулина. Он такой у нас начальник — не дай бог!

— А, кстати, когда будет главный?

— Часикам к девяти непременно.

Дмитрий Николаевич съел два ломтя поджаренного и очень соленого шпига, выпил кофе. Иванна прислуживала ему. Лицо ее не покидала улыбка, нежная и виноватая. Голосок у нее был мягкий, с певучими интонациями.

Иванна ушла, а Дмитрий Николаевич решил подождать здесь, чтобы не сидеть в конторе. Он успел написать домой коротенькое письмецо и без четверти девять вышел на улицу.

Глаза плохо переносили блеск солнца, и Дмитрий Николаевич пожалел, что не взял темных очков. Снег лежал еще повсюду в своей голубоватой, нетронутой белизне, но не был уже сухим, легким и пушистым. Солнце покрыло его поверхность ледяной корочкой. Огромная глыба, повисшая над оврагом, сверкала на солнце своими голубыми порами, подтаивая, обливалась прозрачным соком и была похожа на пчелиные соты.

«Весна все-таки уж близко», — думал Дмитрий Николаевич, ощущая лицом теплоту сверкающего золотого воздуха, вдыхая запах сырой хвои, доносившийся из леса. Проходя мимо реки, он посмотрел на нее с опаской и восхищением: подо льдом бурлила ее темная ледяная кровь, но скоро треснет панцирь льда, река вырвется на волю и завладеет берегом…

«Я тебя остановлю, голубушка; я тебя не пущу в эти домики. Будешь мне своевольничать…»

Дмитрий Николаевич прибавил шагу и скоро очутился у дверей конторы. Здесь стояли в ожидании рабочие. Некоторые лица показались Дмитрию Николаевичу знакомыми. Он поздоровался, ему ответили.

В канцелярии было жарко натоплено, пахло табаком. Дмитрий Николаевич обрадовался, что Мамулина там не было. Иванна кивнула ему, и, почтительно улыбаясь, поздоровался старичок бухгалтер.

— Можно? — спросил Дмитрий Николаевич, указывая глазами на дверь в комнату начальника.

— Там люди, — сказала Иванна.

Дмитрий Николаевич терпеть не мог ждать, это его всегда приводило в раздражение, расхолаживало, но ждать пришлось недолго. Двое вышли от начальника, и Иванна разрешила ему войти.

Никитин оказался молодым человеком, не старше тридцати. Держался он непринужденно и был приветлив. Поговорили о Москве, Никитин пожаловался, что скучает об оставшейся там семье: жена, сын трех лет.

— До сих пор не налажен у меня быт, и я их не выписываю. Ездил в отпуск…

Дмитрий Николаевич без труда и принуждения рассказал ему о своих намерениях:

— Я приехал не только затем, чтобы рисовать…

Он сказал, что хотел бы поработать на строительстве. Его устроит любая, самая скромная работа.

Он попытался объяснить свое состояние: неудовлетворенность сделанным, холодок, который появился у него с некоторых пор к профессии художника.

— Вы вряд ли меня поймете. Разница в возрасте…

— Нет, я понимаю. И чувства ваши вызывают во мне всяческое уважение, но я боюсь, что из этого ничего не выйдет. Мамулин правду вам сказал — мы уже выписали архитектора…

— Но мне все равно — в каком качестве…

— Не могу же я взять вас чернорабочим? Вам этого и физически не поднять. Но вы можете принять в нашем строительстве, в нашей жизни самое деятельное участие — советы, беседы, — за это я вам буду очень благодарен… А главное, рисуйте. Ведь вы Смольянинов! Я знаю ваши картины, и вы, мне думается, недооцениваете их значения.

Он говорил почтительно и в то же время с оттенком покровительства.

«У молодых к людям нашего возраста появляется почти такое же отношение, как к детям. Впрочем, меня это даже трогает».

— А если я буду вмешиваться не в свои дела?

— Вмешивайтесь, пожалуйста.

— Ну, тогда ладно, — сказал Дмитрий Николаевич, почти удовлетворенный.

— Как вас устроили?

— Отлично. Так я буду вмешиваться…

«Может быть, сразу, с места в карьер, расспросить его о постройке укреплений, об угрозе половодья, об этом Мамулине?»

Как человек импульсивный и непосредственный, Дмитрий Николаевич, наверное, так бы и сделал, но вошел Мамулин с докладом, и он ушел.