Последняя командировка - [37]

Поезд шел очень медленно. Была ночь. Арсений спал. Внезапно возникла какая-то смутная тревога, истоков которой Дмитрий Николаевич не мог найти. Вдруг ему померещилось, что мимо их купе прошла Лиза. Он даже вскочил. Бедняжка! Что ему с ней делать теперь?

Без него она опять почувствует себя беспомощной и одинокой. Чувство его, потеряв чувственный оттенок, приняло характер жалости. Лиза казалась ему более слабой, чем была на самом деле. Жалость вообще стала в нем чувством доминирующим: вспоминал ли он жену, Игоря или Рекса, его тотчас охватывала жалость. Даже вещи свои — кресло, письменный стол, постель, книги — всего этого вдруг стало жалко. Словно бы они, скучали без него. Однако мысль о возвращении казалась почему-то неосуществимой.

Он отдернул занавеску. Из окна дуло. За стеклом было совершенно темно. Значит, еще далеко до рассвета.

Обелин спал, раскинув в стороны руки. Кисти были маленькие и белые. Дмитрий Николаевич разбудил Обелина:

— Сеня, не сердись, но мне что-то жутко. Я, может быть, скоро умру…

— С ума сошел, — пробормотал Арсений, зевая.

Дмитрий Николаевич сказал жалобно:

— Поговорил бы со мной.

— О чем? — Арсений, продолжая зевать, заталкивал себе за спину подушку.

— Однажды на улице я встретил беременную кошку. Она с криком обнимала прохожих за ноги. Ее отталкивал один, она бежала за другим и каждого обнимала за ноги. Она просила, чтобы человек взял ее на руки, спрятал к себе за пазуху и отнес в теплый дом. Она тревожилась не о себе — она должна была родить. Я взял ее. Как она запела, замурлыкала, прижалась ко мне. У нас еще тогда не было Рекса, и Женя согласилась ее оставить. Ты знаешь, Женя ведь очень добрый человек. Кошка родила четырех котят и по ночам перетаскивала их к Игорю в постель. Ему тогда было года три… Утром, бывало, проснется и обрадуется: «Я весь в котятах».

Дмитрий Николаевич вздохнул и замолчал.

— Вот съездишь в тайгу, а там, может быть, и домой. К Иго’ю и к Жене…

— Я надоел вам?

— Я, до’огой мой, готов не ’асставаться с тобой никогда… Так что ж случилось потом с этой дамой?

— С какой дамой?

— С кошкой.

— Она ушла, оставив нам воспитывать котят. Переселилась в соседнюю квартиру. Потом ее убили на черной лестнице.

— Отсюда мо’аль — не б’осай своих детей… — сказал Арсений и спохватился: это можно было понять как намек.

— Ты прав. Не бросай детей, даже если они уже выросли. Мне что-то вспомнилась эта кошка — очень умная она была — и как хватала всех за ноги и просила взять ее. Жалко. Мне всех последнее время жалко, и себя в том числе. Это что-то старческое.

— Скле’оз, б’ат, скле’оз, — сказал Обелин, — однако не ’аспускайся.

Он посмотрел на приятеля встревоженно: «Что-то мне эта кошачья драма не нравится».

— Я тоже люблю животных и не люблю, кстати сказать, охотников и охоту. Но с чего это ты ’асчувствовался, Дима?

— Мне кажется, я много в жизни делал зла. Непредумышленного, конечно. Много раз был безучастен к людям, к животным…

— Но ты же п’иютил кошку…

— Да. Сначала оттолкнул, но она повисла на моем пальто. Это было такое отчаяние, почти человеческое. Она думала о детях, не о себе…

— Ну, будет. Давай о чем-нибудь д’угом…

— Мне кажется, что у меня мало времени впереди. А я еще много должен людям… Успеть бы расплатиться.

— Успеешь. Га’анти’ую тебе лет т’идцать…

Погасла на потолке голубая лампочка, и забелело окно. В бледном свете наступающего дня лицо Дмитрия Николаевича показалось Обелину серым и нездоровым. Он подумал: «Стареет…» — как будто они не были ровесниками.

Дмитрий Николаевич неожиданно во время разговора заснул. Проснулся он в девятом часу. Проводница разносила чай. Обелин разложил взятую из дома курицу, бутерброды, но Дмитрию Николаевичу есть не хотелось. Он выпил только стакан чаю. Он все как-то тревожился по пустякам, без причины, сетовал, что поезд идет очень медленно, то выходил в тамбур, то возвращался в купе, и, когда поезд остановился на разъезде, посреди прорубленной в тайге поляны, он заявил, что намерен сойти здесь.

— Не глупи, — рассердился Арсений. — Что ты будешь здесь делать?

— Выйдем, — предложил Дмитрий Николаевич. — Посмотрим, что это за разъезд.

Они вышли из вагона. Воздух оказался неожиданно теплым. Пробилось солнце. Железнодорожная насыпь была высокой. Они сбежали вниз, на поляну. Здесь недавно вырубили лес, и торчало множество пней, сверкая желтым свежим срезом. Голубел начинающий оседать снег. Справа возносилась до небес тайга, у подножья ее, подо льдом, бурлила река Томь, выбегавшая из лесу, а неподалеку, тоже почти у самого подножья тайги, шло строительство поселка.

Дмитрий Николаевич оглядывал окрестности повеселевшими глазами. Обелин, боясь простудить горло, запахивался шарфом. Худенькая проводница с покрасневшим от весеннего ветра носом и бледными щеками, зябко вздрагивая плечами, стояла на подножке вагона.

— Ско’о ли т’онемся? — спросил Обелин. Она ничего не ответила.

Дмитрий Николаевич вернулся в вагон, но вскоре вышел оттуда, держа в руках чемодан.

— Ты что это? — с испугом спросил Арсений.

— Я здесь останусь. Незачем мне к твоему Кадочникову. Мне здесь хочется остаться, — он указал на группу домиков.