Последняя командировка - [36]

— А вы бывали за границей?

— Много раз.

На латунном зеркале была надпись: «Той, которой мы желаем сто осеней радостей без горя».

— Такие зеркала носились как украшения.

— А что это за камни?

— Сейчас поглядим. Этот найден на речке Торлак…

Дмитрий Николаевич, сощурившись, начал разбирать мелкий шрифт перевода надписи, выбитой на камне:

— «С вами, моим Элем, моими женами, моими воинами, я разлучен на шестидесятом году. Моему Элю я был охраной. Я был князем шести родов моего народа…» А вот другой, найден близ села Означного: «Я, сильный князь Тудух, был разлучен в ставке со своей женой и свитой. Грозный, я выступил против врагов…

Если вы без хана, пусть плачет ваш голос. Если свита без героя — протестуйте. Я с вами разлучен, потому что враг мой был многочислен. Мне сорок пять лет…»

Дмитрий Николаевич обернулся к Лизе:

— А я разлучен с вами десятилетиями. Целой эпохой, целой жизнью, которая лежит между нами…

Она взглянула на него с удивлением. В глазах ее светилась радость:

— Я не понимаю…

— Нет, вы понимаете, я вижу это по вашему лицу. Послушайте, я хотел, я думал… относиться к вам по-отечески, но не вышло этого у меня… Вчера я догадался, что полюбил вас…

Огромную радость доставляет каждой женщине признанье в любви. Даже если она не разделяет этого чувства.

«Он любит меня» — вот слова, которые всегда произносятся с гордостью.

Теплеет душа, исчезает одиночество, беспомощность, обиды, женщина вырастает в собственных глазах и кажется себе достойной этой любви…

Лиза, вдруг похорошевшая, смелее взглянула на Дмитрия Николаевича.

…Латунные зеркала и домашняя утварь все так же поблескивали на своих полках. Молчаливые и многозначительные стояли надгробья, на которых были вырезаны прощальные слова уходящих из мира.

Дмитрию Николаевичу взгрустнулось — скоро, может быть, предстоит и ему уйти, оставив только что найденную любовь. Почему-то представилось ему собственное надгробье с такой надписью: «С возлюбленной, с женой моей я был разлучен. С кистью моей, служившей мне много лет, дающей радость и забвенье забот, я был разлучен на пятьдесят первом году жизни…»

Приглаживая волосы, вышел к ним хранитель музея:

— Ну, так что вы тут?

— Мы уже уходим. Спасибо вам за все, — неожиданно поблагодарил его Дмитрий Николаевич.

Тот кивнул:

— На здоровье.

Они вышли. На дворе, среди сугробов, тоже стояли камни, почти в человеческий рост вышиной. Некоторые из них напоминали собой фигуры людей или животных.

— И это тоже надгробия. Стелы, кажется, их называют…

Шел снег, и небо было густо-серого, сумрачного цвета.

Теплая, богатая снегом зима шла к концу. Наступил февраль. Давно не показывалось солнце, и каждый день небо было опалового цвета, пухлое, словно большая, набитая снегом перина. Но пролетал над землей неожиданно теплый ветер, несущий запахи весны. Крутилась поземка, маленькие белые вихри плясали под ногами, и горланили вороны, разбросанные по снегу черными кляксами.

Решили ехать к Кадочникову, пока не развезло. Дмитрий Николаевич собирался писать восьмидесятилетнего сказителя, единоборствующего с медведем. Он представлял себе его жилище вроде полутемной пещеры, освещенной чуть ли не лучиной.

— Все это не так, — сказал Обелин. — У него ква’ти’а из четы’ех комнат. Богатая обстановка, электричество, ’адиоп’иемник.

— Да? — Дмитрий Николаевич казался разочарованным.

— Не ого’чайся. Найдем ему соответствующее об’амление. У него лицо великолепное. Хакасский Гоме’.

Все шло хорошо, но однажды Дмитрий Николаевич снова почувствовал себя нездоровым. Ему трудно было утром встать с постели, и поджидавший его день казался ему ненужным.

Этот день стоял у его изголовья, но Дмитрию Николаевичу нечего было ему дать, и сам он ничего от него не хотел. Он чувствовал себя обессилевшим, долго не спускался к завтраку, и часов около десяти Обелин постучался к нему:

— Ты еще в постели? А я думал — за’аботался, не хотел мешать…

— Я сегодня ни к какой деятельности не способен.

— Заболел?

— Не знаю. Как будто нет. Просто устал.

— Значит, по’а отдыхать.

— Давай поскорее уедем.

— Что ж, я готов. Ты вставай, я подог’ею кофе.

Обелин ушел, а Дмитрий Николаевич все продолжал лежать, и было у него странное ощущение — отстраненности, отчужденности какой-то от всего, что еще вчера он любил. Этот его мир любви и творчества стал ему безразличен, и он вдруг ушел из него совершенно равнодушно, как уходит засидевшийся гость. Да, он был здесь в гостях у молодости; на какое-то время он подружился с ней вновь, но теперь устал, и ему пора домой.

Недавно он получил короткое письмо от Игоря. Сын писал, что мать болеет. «А что, если она умрет, и я больше никогда ее не увижу?» Ему стало тоскливо. Какие-то злые чувства держали его от нее в отдалении.

«Она всю жизнь была мне самым близким другом, добрым товарищем, самоотверженной женой». Вспоминалась их долгая совместная жизнь, в которой не очень много было радости, но не было и мелочных ссор, которые гонят мужчину из дому.

Однако и это чувство коснулось его слегка, словно осенняя паутина, севшая на лицо. Он подумал: «Корни моего дерева подгнили».

Они сидели в поезде, который вез их через тайгу — по новой, еще не достроенной дороге. Дмитрий Николаевич все еще чувствовал себя нездоровым. Ему казалось, что силы его ушли, как весенняя вода в землю. Писать не хотелось до отвращения. По ночам мучил озноб. О Лизе он думал холодно. Перед отъездом они виделись мало, и Дмитрий Николаевич избегал быть с ней наедине. Заметила ли она что-нибудь? И это ему было безразлично. Он обещал скоро вернуться. Ему было жалко погасшего чувства, которое делало его молодым.