Последняя командировка - [34]

— Вы считаете, что я старомоден?

Леонид засмеялся и заглянул Дмитрию Николаевичу в лицо:

— Правду?

— Ну, конечно…

— По-моему, да.

— В чем же это выражается?

— В ваших картинах. Вы художник той эпохи, которую мы уже похоронили.

«Вот почему сегодня у меня возникли все эти невеселые мысли… Новое поколение предъявляет свои требования, а я их не могу удовлетворить…»

— Работаю, как умею…

— Как вы относитесь к абстракционистам?

— Мне эта школа не внушает интереса. Это не искусство.

— Это мысль. Это искусство, подвергнутое анализу…

— Ну, ну, какой там анализ. Манерность, поза. Настоящее искусство — это простота и правда. Я не видел никогда лиловых деревьев, зеленых лиц или женщин с выдвижными ящиками вместо грудей…

Поярков заговорил о «дальтонизме» поэтов и художников, о том, что талант — уменье видеть вещи в ином освещении, чем видят их все.

— Особенная эмоциональная окраска.

— Пусть ваши абстракционисты заставят меня увидеть то, что видят они, заставят меня поверить, что эти конусы и квадраты — лицо человеческое… Нет во всем этом никакой убедительности, фальшь и поза…

— Это потому, что вы, как все старые люди, консервативны. А вы знаете, что всякие там портреты, пейзажи, характеры, биографии устарели. Вы привыкли к примитивам. Вы повторяетесь, и удивительна, право, ваша убежденность в своей безусловной правоте: «в наше время все было хорошо. Наша точка зрения единственно правильная…» Абстракционизм будит мысль…

— У меня он ничего не будит, — ворчливо сказал Дмитрий Николаевич и переменил тему разговора: — А вы что делаете в Абакане? Ведь вы, кажется, учитесь в Москве?

— Я приехал с намерением жениться.

— Ах, вот как!

Дмитрий Николаевич подобрел и принялся с повышенным интересом расспрашивать Леонида о его матримониальных планах. И он все узнал про Одину Турбаеву, которая будет завоевана.

Расстались они по-приятельски. Прощаясь, Поярков неожиданно предложил:

— Хотите написать портрет секретаря райкома? Я могу вам оказать протекцию — это друг отца Одины…

Дмитрий Николаевич опять почувствовал себя неловко:

— Я уж как-нибудь без вашей протекции… Прощайте.

— Будьте здоровы. Привет Арсению… — И Поярков зашагал, небрежный и победительный.

«Какой же он ему Арсений? Впрочем, они, кажется, даже на «ты».

Теперь, вспоминая этот разговор, Дмитрий Николаевич испытывал чувство неловкости и досады.

Итогом его размышлений было решение ехать с Обелиным в одну из таежных деревень, где Арсений намеревался встретить сказителя Кадочникова и записать несколько его песен. Он встал, чтобы спуститься в столовую к чаю, надел поверх пижамы темную куртку… В дверь постучали. Стук был нервный, торопливый.

«Лиза», — подумал Дмитрий Николаевич, и тотчас ему стало жарко и весело, неприятные мысли мгновенно его покинули, и он, улыбаясь, распахнул дверь.

Да, это была Лиза.

— Как я рад! Вот, право, кстати! Куда же вы пропали? Целых три дня я вас не видел.

Лиза нехотя улыбнулась. Она была невесела и показалась Дмитрию Николаевичу странной. Лицо у нее было растерянное и виноватое. Она жалась, вздрагивала, должно быть, замерзла. Дмитрий Николаевич заподозрил, что с ней что-то произошло.

— Лизонька, что случилось?

Она заплакала.

— Ну, ну, — сказал Дмитрий Николаевич.

Глядя на нее, он думал: «Вот она плачет, и мне больно. Значит, я ее люблю». Он положил руку ей на плечо:

— Сядем. Что произошло?

Лиза села на краешек постели и оцепенело молчала.

— Вы прямо как убитая. Должно быть, серьезное что-то. Кто-нибудь обидел вас там, в этой больнице?

Лиза опять зарыдала.

Под растрепанными волосами рдели маленькие уши. Она казалась ребенком, который провинился и понес наказание, и Дмитрий Николаевич болезненно и сострадательно любил ее. Он гладил ее по спине, по плечам, по голове, бормоча какие-то утешительные слова: «Все будет хорошо… все обойдется», — пока она, наконец, не перестала плакать.

— Ничего не пройдет, — сказала она безутешно, пряча от Дмитрия Николаевича глаза. — Позор мне.

И она начала рассказывать о Пояркове, не называя его имени.

— Теперь я думаю, что вся эта история и маму убила. Должно быть, заведующая столовой, когда она пошла меня туда устраивать, сказала ей обо мне нехорошее, оскорбительное… У мамы было больное сердце. И эта мысль меня теперь мучит…

— Все это прошло и не воротишь. Не надо вспоминать. Но кто же он? Как его зовут?

— Я вам разве не говорила? Леонид Поярков…

Дмитрий Николаевич уронил руки на колени, ему стало не по себе. Потом вскочил, вспыхнул:

— Подлец!..

— Я сама виновата. И когда это у нас случилось в первый раз, еще там, дома. Разве можно осуждать человека за то, что он увлекся? И сейчас — я сама… Он прямо сказал, что не любит, а я все-таки…

— То есть как сейчас? Я не понимаю…

— Да, да. Я встретила его и так обрадовалась! Никак не ожидала, что он здесь. Ну… Он зашел ко мне…

Она рассказывала все, что только что произошло, — и как сидела она потом одна за занавеской, боясь показаться Клавдии Ивановне. Хозяйка, правда, ни о чем не спрашивала. «Она вела себя так, будто меня вовсе не было». И стало невозможно сидеть одной.

— Я подхватила платок и к вам.

Дмитрий Николаевич убито молчал. Ему казалось — все рухнуло, все пропало.