Последняя командировка - [33]

«…Игорь продолжает работать на фабрике. Меня тревожит его будущее. Он так ни на чем и не остановился. Вскоре после твоего отъезда я уговорила его возобновить занятия музыкой: ведь его находили способным. Я позвонила Марии Ивановне Овсяницкой, и она согласилась давать ему уроки. Игорь взял несколько уроков, дома совсем не занимался, и она отказалась. Я очень была огорчена. Она по-прежнему находит у него порядочные способности, но заявила, что даром брать денег не желает. Он, оказывается, признался ей, что ходит на уроки только ради меня, и просил ее «не нажимать». Она изложила мне все это с юмором и уверяла, что он очень славный, умный, искренний и т. д. и чтобы я не беспокоилась, но все эти качества ведь не могут заменить ему профессию. Я с ним говорила, но не добилась, толку. Он твердит по-прежнему, что ему нравится работать на фабрике, а там будет видно.

Я чуть было не заплакала. Застрянет он на этой фабрике. Спросила в сотый раз, кем он намеревается стать, если останется без высшего образования. Он ответил совершенно спокойно:

— Мастером-краснодеревщиком.

Конечно, он хороший мальчик, добрый сын, но страшно за его будущее…

Я пишу тебе все это потому, что в моем сознании не уживается мысль, что тебя не интересуют наши дела. Я не могу этому поверить. Но ты так редко пишешь, и письма твои какие-то пустые. Из них я ничего не могу узнать о тебе: зачем ты там живешь? Что ты там делаешь? Скоро ли вернешься? Есть ли у тебя деньги? Здоров ли? Вопросов очень много, я их задаю тебе в каждом письме, но ты мне ни разу на них не ответил.

Разнесся нелепый слух, будто ты нас бросил… Но ты не сердись и не волнуйся по этому поводу; сплетням я не верю. Игорь меня тревожит, и не с кем мне эту тревогу разделить. Татьяна стала очень нервной, раздражительной. Ей я ничего не могу сказать. Мне даже приходится врать о тебе всякую всячину, потому что она ужасно тебя ругает, а попутно и меня, и весь свет. Дает бог знает какие вздорные советы, касающиеся твоего принудительного возвращения.

Не сердись на мою болтовню. Если тебе там хорошо — живи, пока нравится. Только прошу об одном: напиши о себе толково и подробно. Вспомни, что мы прожили вместе больше двадцати лет, и я тебе, во-первых, и прежде всего самый близкий на свете человек и твой настоящий друг…»

Читая это письмо, Дмитрий Николаевич испытывал самые разнородные чувства: жалость, угрызенья совести, раздражение, недовольство собой, негодование по адресу «безумной Татьяны», обиду на Игоря, «который не имеет никаких талантов».

Он чувствовал между строк этого письма неблагополучие, гораздо более глубокое, чем это явствовало из написанного. Ответить на все вопросы, успокоить, назначить срок возвращения? Нет, он не мог написать жене искреннего, доброго письма. И обещать ей, что скоро вернется, — тоже не мог. Поэтому торопливо и словно украдкой от себя самого спрятал письмо в стол и с силой задвинул ящик.

Но тревога не проходила. Мысли шли невеселые, необнадеживающие. Счастлив человек, когда он доволен собой. Дмитрий Николаевич не был собой доволен. Зачем он сюда приехал? Где работа, оплачивающая его огромный счет? Жизнь дала ему очень много, а что он ей дал? Почти оконченный Лизин портрет глядел на него из подрамника.

Дмитрию Николаевичу нравилась эта его работа. Девушка была хорошо написана. Розовый ситец в белую крапинку, детские ступни босых ног, отсутствующее или растерянное выражение лица, как будто она только что проснулась и он застал ее врасплох.

Но к чему все это? Ради удовольствия писать? Его возьмут на какую-нибудь выставку, может быть, даже отметят в печати.

Даже Лизе он, вероятно, не нужен. Зачем? Куда она его денет?

Сегодня ему не работается. Мысли его тяжелы и неприятны. «Живопись — одно из самых примитивных видов искусства. Она не требует ни глубокого раздумья, ни большого чувства. Даже и ума не требует. Лиза получилась, но есть ли тут какая-нибудь новая мысль или новая форма самовыражения? Музыка, поэзия — все это тоньше, глубже. Как хорошо играл вчера вечером Арсений!»

Потом он стал думать о недавней встрече с Поярковым. Леонид держал себя с Дмитрием Николаевичем с забавной фамильярностью. Дмитрий Николаевич все собирался поставить его на место, но, кажется, ему это так и не удалось, а причина была в том, что Поярков ему в общем нравился, — было у него обаяние, — и в то же время заставлял насторожиться. За все время их недолгого разговора у Дмитрия Николаевича было чувство неловкости и смутное ощущение, что Поярков в чем-то его превзошел, перегнал. Ему льстило, что Леонид знает его картины, но говорил он о них не без высокомерия — все это он «где-то уже встречал, хотя в общем здорово, конечно». Он и льстил и обижал одновременно. Дмитрий Николаевич слушал его, натянуто улыбаясь.

— Помните, как вы на меня наскочили тогда, в кафе? Я не обиделся. Всякий человек знает себе настоящую цену, и что бы о нем ни говорили…

— Я уже не помню, что я вам тогда сказал. Так, первое, наверное, впечатление. Возможно, меня что-то в вашем поведении задело. Но я не хотел вас обидеть и жалею.

— Пустяки. Вероятно, так происходит всегда, когда встречаются люди разных поколений.