Последняя картина Сары де Вос - [91]

Утром над ней склоняется доктор из Харлема, рядом Томас. На фартуке врача алеет островок крови. «Это моя?» – удивленно думает Сара. Хочется спросить, но для этого нужно чересчур много сил. Она видит свои ноги с отмороженными пальцами, почерневшие ногти. Они чужие, словно белые аптекарские пузырьки на каминной полке или лужи подтаявшего снега в саду. Сара смотрит на свои руки: о радость, эти розовые худые пальцы – мои! Она указывает на гусиное перо и недописанное письмо, одно из скорбных посланий Корнелиса заграничным адресатам. Пишет на обороте: «Я хочу лежать в своей постели, в своем доме». Врач говорит, ей нельзя шевелиться. Кровь на его фартуке как-то странно втягивает багрянец из воздуха. Пятно в форме вздыбленного льва, совсем как на флаге провинции. За ней прислали послов – они придут, неся мирру и луковицы, завернутые в муслин, – детки «Семпер Августуса».

Элли и Хендрик с утра съездили на велосипедах в развалины, добросовестно снабженные бутербродами и кусками клеенки для пикника. Теперь Элли вернулась туда одна, ее подделка вынута из рамы и снята с подрамника, сложена и убрана в рюкзак, словно флаг, который предстоит развернуть. Хендрик думает, что картина в лейденском сейфе, ждет, когда Элли полетит с ней в Америку. В какое-то краткое мгновение Элли думала, что найдет высокую точку, с которой Сара писала похоронную сцену. Но они нашли только груды камней и кирпича, редкие остатки труб, дверных или оконных проемов. И все же это особая земля, место, где Сара жила или где побывала. Надписи на разбитых могильных плитах не разобрать, редкие сохранившиеся имена и даты почернели от времени. Церемония – сожжение картины у реки, – вероятно, неуместна. Элли всегда была атеисткой и не доверяла религиозным обрядам. Однако есть что-то в самой идее приношения Саре де Вос. Элли нашла у вдовы на кухне спички и жидкость для розжига. Она расстилает полотно на берегу, брызгает жидкостью. Чиркает спичкой – в воздухе остается запах серы. Углы холста чернеют и скручиваются. Элли смотрит, как вспучиваются красочные слои, как затягиваются дымом. Когда вспыхивают желтые шарфы конькобежцев, в огне видно что-то вроде звездной пыли. Картина на траве горит очень красиво. Элли смотрит и думает, напишет ли еще когда-нибудь что-то свое.

На третий день лихорадки Сара просит дать ей ручное зеркальце и гребень. Она сидит в постели и расчесывает свои длинные темные волосы, держа пряди в пальцах. Лицо в овальной раме принадлежит какой-то незнакомке. Пылающие щеки, обветренные губы, запавшие глаза. Она с отвращением возвращает зеркало Томасу и спрашивает:

– Ты помнишь, как проклеивать и грунтовать холст?

Голос вернулся, но по-прежнему тихий и сиплый. Доктор говорит, что-то с горлом.

Томас смотрит на нее нетерпеливо, скрестив руки на груди:

– Еще бы не помнить! Этим я тебя и пленил.

Сара руками показывает размер полотна, просит загрунтовать его в теплый землистый тон.

– Ты точно уже в силах писать? – спрашивает Томас. – Доктор запретил тебе утомляться.

Сара оседает на подушку и закрывает глаза.

– Я буду писать в кровати, просто чтобы ты не волновался.

Вечером она видит у кровати готовый холст размером фут на фут, натянутый на подрамник из штакетин. Грунт чуть темнее, чем ей хотелось, – больше в рыжий, чем в бежевый, но нанесен ровно и гладко. Рядом на столике растертые пигменты для ее палитры – свинцовые белила, смальта, желтая охра, немного азурита. Сара не знает, сколько она спала. Томас снова здесь, принес бульон на подносе.

– Что ты будешь писать? – спрашивает он.

Сара пожимает плечами и смотрит в окно. Голые вязы чернеют в вечерних сумерках.

– Ничего, на чем лежит снег или лед.

Томас улыбается, гладит ее плечо, уходит поесть и заняться работой.

Сара понимает, что это будет последняя ее картина. Сознание, как важно выбрать правильный сюжет, на миг лишает ее сил. Прежде чем нанести первую линию мелом, прежде чем подмалевок наметит формы и пропорции, она должна погоревать о том, чего никогда не напишет. Зябликов под застрехой сарая, читающего в беседке Корнелиса, Томаса, склоненного над розами в саду, яблони в цвету, грецкие орехи рядом с устрицами, Катрейн в расцвете ее краткой жизни, Барента, спящего под сиренью, цыган на ярмарке, полуночных гуляк в кабаке… Каждая картина – изображение и ложь. Мы переставляем людей и вещи, усиливаем свет, создаем сумерки, хотя на самом деле сияет полуденное солнце.

Затем она приступает к работе, отгоняя сожаления тонкими линиями светлого мела. Рука дрожит, так что сперва Сара упражняется на оборотной стороне холста. Она выбирает позу и ракурс и лишь потом переворачивает холст. До конца дня она пишет линии и отдельные поверхности, заново тренируя руку и глаз. Временами накатывает изнеможение, тогда Сара кладет холст себе на грудь, давая просохнуть слою. Ей хочется написать что-то, за что она никогда не бралась, что-то истинное. В ее лихорадочных снах рыбина с глазами-черничинами плывет над илом, коньки Томаса скребут по льду над головой, в ледяное окно светит бледная луна. Кожа горит от воспоминаний. Иногда Сару будит собственный стон. Она открывает глаза и видит себя в надежном каменном доме, среди прямых углов. Пишет еще час, потом долго смотрит в окно. В один из дней, ближе к вечеру, Томас подъезжает на лошади к окну и улыбается Саре над головой кобылы с белым пятном на лбу. Оно называется «звездочка», это пятно, вспоминает Сара. Ей хочется помнить имена. Помнить, как Томас глядел на нее из сумерек.