Последняя игра в бисер - [7]

— Что они хотя бы говорили?

— Почти ничего, вашродие. Они не разговаривают, когда играют.

Потому что зачем слова, когда есть музыка и мосты, и Лина, бредущая по летней дороге?

Реваз качал головой, будто не верил:

— Замки, значит… Ты кому тут лапшу на уши вешаешь? Ты видел, как горела Дун Лиместра? Не видел? Повезло…

Он махнул рукой:

— Верно говорят, все вы, эйре, одним миром мазаны. Надо было ожидать, что ты вздумаешь их покрывать…

— Я вам рассказал все, что было. Ну вот я скажу, мол, они заговор против Цесаря готовят. Только это ж неправда…

Южанин поглядел на него, и Сопляк понял: сейчас его повезут в город. И там он выложит про эльфов все, и к заговору еще что-нибудь присовокупит.

— У них и сил-то осталось только на бисер, — сказал он отчаянно.

Реваз долго молчал. Ковырял веточкой в зубах.

— Может, ты и прав. — У Сопляка чуть отлегло от сердца. — Может, все дело в силе. Вот они тебя, дурачка, за стол с собой и посадили. Чтоб силу из тебя тянуть, пока к своей доступа нет. А ты и обрадовался…

Сопляк сглотнул. Он вспомнил, как они оживились, когда он сел с ними играть. Вспомнил Лиадана, у которого ничего не выходило — в одиночку… Да у многих без него — не выходило…

— Ты, видно, решил, будто они тебя приняли в игру? Как же, высшая раса — и снизошли… Наверное, когда сидишь с ними за столом, забываешь, что они враги Державы?

Ответа он не дождался.

— А они тебя — как дойную корову… Повезло хоть, ты один на них повелся, и ты не маг, иначе…

Он резко встал — бревно, на котором они сидели, качнулось.

— Ладно. Я свою ошибку на тебя сваливать не буду. Ты, может, и честный, а дурак. Они тебе голову заморочили… как всем морочат. Больше ты к остроухим не подойдешь, Шон из Зеленграда. А что с тобой делать… в городе решат.

Следующую неделю он провел в подземелье под казармой, больше похожей на склеп. Ел и пил то, что ему приносили, не чувствуя вкуса, и вспоминал. Каждый взгляд эльфов, каждую улыбку, смех за его спиной. И бабкины сказки, все до одной, в которых человек уходил в Холмы за кладом, а возвращался, лишившись разума. Или не возвращался вовсе. Им же ничего не стоит — затанцевать, заморочить, влюбить. Глаза вот отвести. Это люди воюют честно, а эльфы…

«А они тебя — как дойную корову…»

Он вспомнил о бисере у себя в кармане, торопливо вытащил его, выложил на гладком каменном полу. Попытался снова вспомнить о Лине, о море, о городах, что видел, пока его не послали сюда. Вспоминал какие-то мелодии, мурлыкал себе под нос, закрывал глаза, воображая картины. И перебирал, перебирал бисер.

Ничего.

Ровным счетом ничего.

Ему захотелось зареветь. Он чувствовал себя выхолощенным, пустым, ни на что не способным. Беспомощным.

Низшей расой.

Он сидел так долго, мысленно над собой смеясь, и постепенно, как дождевая бочка — водой, наполнялся злостью.

В конце концов его выпустили. Отвели к дядьке Ротгару.

— Подвел ты нас под монастырь, Соплячок, чтоб тебя мотало, — сказал тот, складывая бумагу, на которой Сопляк разглядел цесарский герб. — Все, сворачивают лавочку. Эльфов велено всех отправить в один присест… да и мы здесь долго не останемся, видать. Пока сказали оставаться на месте, но я-то чую…

У самого коменданта вещи наполовину были сложены. Он суетился; а на Сопляка поглядел с жалостью.

— Что? Доигрался?

И сказал, прежде чем отпустить, зачем-то понизив голос.

— Ты, парень, вот что… Иди тоже вещи собирай. И побыстрее. Хорошо?

Но собирать вещи он не стал, а вместо этого отправился к башне. Из-за всего, что Сопляк успел передумать, он был на эльфов зол, и оттого не послушался запрета. Стражу вокруг башни усилили, а про его арест все знали и пускать не хотели. В конце концов он притащил все свое добро и обменялся с Длинным Петаром, как и прежде.

* * *

Человек вернулся, и был он не таким, как раньше. Над ним будто тоже повисла темная тень, как та, с которой сами они уже смирились.

Слишком много было снов, чтоб еще цепляться за надежду.

* * *

Они не спросили его, где он пропадал. Да было ли им дело? Эльфы подвинулись, как прежде, освобождая ему место рядом с собой. Глаза их, как обычно, ничего не выражали, но Сопляку чудилось теперь, что они ухмыляются. И стоило ему склониться над бисером, кто-то засмеялся.

Сопляк внезапно почувствовал себя таким, каким наверняка видели его они — уродливый, с умоляющими глазами, существо, не способное размышлять здраво.

Дойная корова…

Что ж, подумал он, чувствуя, как злость накатывает волной, покажу я вам корову…

Посмотрим, что вы надоите…

Сопляк представил себе море и нетерпеливо стал выгребать темный бисер из кучи. Море — такое, каким он его ненавидел. Злое, бурое, черное — то, что давно унесло его отца и заглотило, не заметив. Он представил море, бушующее совсем рядом, бьющееся о стены башни, — вот-вот проломит.

Такое же злое.

Такое же сильное.

Вот оно, подумал Энвель.

Волна становилась сильнее, и Сопляк, в чьих пальцах вот только были несколько стекляшек, уже чувствовал, что не удержит ее. И не хотелось удерживать; он был сейчас всесильным. Был магом. Он отпустит море, и оно поглотит всех, кто смеялся над ним, всех, кто дразнил его холмами, кто принимал за дурака.