Последний Совершенный Лангедока - [196]

***

Жизнь в Монсегюре была тяжёлой, а зимой она становилась почти невыносимой. От холода не было спасения. Даже небольшую, жилую часть замка было невозможно протопить. В горах каждая щепка была на вес золота, дрова привозили издалека и с величайшим трудом поднимали наверх. Топили соломой, сухим помётом животных, и вообще всем, что хоть как-то горело. По вечерам всё население замка собиралось в большом зале у очага и ловило драгоценные крохи тепла. Здесь же готовили пищу, здесь же спали, завернувшись в овчины и натянув на себя всю одежду. О том, чтобы уйти на ночь в заледеневшую комнату этажом выше, страшно было и подумать. В хижинах у подножья скалы было немного теплее, но там люди были предоставлены сами себе и многие не выдерживали одиночества, когда по ночам завывает ледяной ветер, наметая под дверь хрустящие сугробики, и до утра по снегу скрипят чьи-то тяжёлые шаги. Постепенно большая часть колонии перебралась в замок, и к холоду добавилась ещё и теснота. Еды, впрочем, самой простой, было достаточно, и голодных в Монсегюре не было. А вот больные… Во всём замке не нашлось ни единого ковра или шпалеры, чтобы завесить стены детской комнаты. Я делал что мог, но ряд детских могил на кладбище неуклонно рос. Каменистая почва настолько промёрзла, что яму выдолбить было невозможно. Тела заваливали камнями, надеясь предать их земле весной.

Альда переносила холода легче, чем я, привыкший к благословенному климату города у тёплого моря. Но свалиться с простудой мне было нельзя, ибо кто тогда станет лечить других больных? И я держался, держался из последних сил. Бывали дни, когда я был уверен, что вот сейчас лягу и умру. И тогда всё кончится, придёт покой и тишина. Но появлялась Альда, протягивала кубок горячего травяного отвара и тихонько просила: «Иатрос, маленькая дочка госпожи Арсаниды всю ночь так кашляла… Мне тревожно… Женщина уже потеряла сына, и теперь третьи сутки не спит, боится отойти от постели ребёнка. Словно, выпустив руку больной девочки, она отпустит её за грань». Конечно, я шёл, и делал ребёнку растирания, и грел её, и поил отварами. Иногда это помогало, но чаще – нет. Старики и дети были слабенькими и совсем не цеплялись за жизнь. Тогда их сносили вниз. И взрослые, пока ещё сильные мужчины, не держали на меня злобы, потому что были справедливы и видели, что не всё в моих силах.

Факелы в большом зале не разгоняли тьму и создавали только небольшой круг света. Отблески огня падали на лица, и они приобретали мрачные, резкие, потусторонние черты. Де Кастр обычно читал вслух Евангелие. Никто не шумел и не разговаривал, даже дети сидели молча. Как-то раз епископ устал и замолк, держа книгу на коленях. Тогда в круг неожиданно вышла Альда, в руках у неё была виелла. Она оглядела угрюмо молчащих людей, по-детски улыбнулась и предложила:

– А хотите, я вам спою?

В промёрзшем зале что-то изменилось. Люди несмело заулыбались, из темноты послышись тихие возгласы: «Да, да, хотим, пожалуйста, спой, сестра, просим тебя, мы так давно не слышали музыки…»

Пожилой вислоусый рыцарь принёс стул и накрыл его овчиной. Альда поблагодарила его, грациозно села, погладила виеллу по струнам, склонилась к инструменту и негромко запела, искоса поглядывая на меня:

Вот и зимняя пора –

Грязь, и снег, и ветер злющий.

Птичья песенка с утра

Не звенит над сонной пущей.

Ветки хрупки – знай ломай!

Где ты, наш зелёный май?

Смолк под кущей благовонной

Соловей неугомонный…

Друг мой — прост, таких имён

Слава звонкая бежала,

Но зато мне предан он,

Ревность мне не кажет жала.

И чисты его уста,

Всё в нем — честь и прямота.

Свет любви, во мне зажжённый,

Замутит ли лжец прожжённый?

Милый друг! Любовь свою

Вам навек по доброй воле

Вместе с сердцем отдаю —

Только с сердцем, но не боле!

Разве клятва не свята,

Коль у вас, мой друг, взята?

В час, свиданьем озарённый,

Честь мне ваша — обороной![211]

В тот вечер Альда больше не пела, но с тех пор каждый вечер в большом зале люди терпеливо ждали, когда мы закончим обход больных, и моя любимая возьмёт в покрасневшие от холода руки виеллу. Она знала великое множество песен – от кансон, сирвент и альб, сочинённых трубадурами, до простеньких деревенских мелодий, которые иногда сопровождались довольно рискованными текстами. И происходило чудо: виелла оживляла каменную громаду замка, изгоняла из неё безысходность и смертный ужас. По-моему, и болеть люди стали меньше.

Дни шли за днями, община, как могла, встретила Рождество, с неба потихоньку стала уходить ледяная стынь, прекратились метели, и днём на замковой стене, пожалуй, уже можно было найти тёплое местечко. Де Кастр после Пасхи собирался в Ломбардию, чтобы там подыскать место для общины. Было ясно, что второй зимы в Монсегюре люди не переживут. Появились робкие надежды на спокойную, мирную жизнь, когда не нужно сражаться со смертью за каждый прожитый день, но в одночасье всё изменилось.

***

Владетель Монсегюра Раймон де Перелла, коренастый, краснолицый, с сорванным голосом и грубыми манерами, был совсем не похож на утончённых аристократов из свита графа Тулузы. Вместе со своим зятем, Пьером-Роже де Мирпуа, который был комендантом крепости, они отвечали за её оборону. С Переллой в крепости жила его жена, тихая, бледная, бессловесная женщина, измученная многочисленными родами, и три её дочери. У младшей, Эсклармонды, худенькой и мечтательной девочки, после сильной простуды отнялись ноги, и я пытался вылечить её с помощью массажа, лечебных игл и трав. Болезнь отступала с трудом, но девочка уже начала вставать с постели и могла сделать два-три неуверенных шажка, держась за стену. Её мать смотрела на меня с такой неистовой надеждой, что я старался не встречаться с ней взглядом. Женщина нуждалась в том, чтобы кто-то разделил с ней материнское горе, тогда как её грозный супруг днями и ночами пропадал на стенах, а в комнату возвращался голодный, уставший, пропахший морозным ветром и смазкой для кольчуги.