Последний снег - [30]

— Я знаю, кто это пишет, — наконец обрела голос Аня. — И вы, Дарья Федоровна, тоже знаете. Знаете, что все это вранье… Я, конечно, маленький человек. Но за эти ваши слова…

Не дав ей закончить, Дарья Федоровна бешено крикнула:

— Это ты-то мне угрожать вздумала?! Вон отсюда… Я сама лично приеду и проверю! Вон!

Аня вышла из кабинета, забыв закрыть дверь; сзади дверь хлопнула с такой силой, что Аня вздрогнула; не чуя ног, сбежала по лестнице вниз. Выбравшись на улицу, долго не могла отыскать нужное ей направление. Уже за райцентром, за крайними домами она почувствовала себя в безопасности.

«Уеду, уеду, — сбивчиво думала она. — Надо же… надо же так. Все кончено. Чтоб ноги здесь моей не было…»

Она почти бежала по пыльной, укатанной дороге. На дороге, кроме далекой одинокой фигуры, больше никого не было, и Аня обрадовалась. Сейчас ей хотелось побыть одной, пережить наедине с собой свалившийся на нее стыд. Она обрадовалась еще сильнее, когда из-за леса надвинулась густеющая туча. На землю оседала удушливая духота, и Аня, не слыша себя, что-то пробормотала в сторону тучи, будто помолилась, чтобы скорее посвежело. Лес уже скрылся в грозовых сумерках, над ним блеснула первая беззвучная молния.

Двигавшаяся навстречу темная фигура свернула с дороги, замерла. Там, где она стояла, возник ветер, поднял белесоватую пыль, понес по полю. Солнечный свет еще пробивался сквозь легкое облако, застрявшее повыше тучи, но скоро его накрыло чернотой, и стало совсем темно.

Впереди сделалось такое затмение, что фигуры человека, стоявшего на обочине, не было видно. Потом в том месте показалась густая белая пелена, и тишину раскололо громом. Дохнуло холодом, словно среди лета наступила зима. Упали первые градинки.

Аня на ходу раскрыла сумочку, достала газету, в которую Настасья завернула пироги — больше ей нечем было защититься от града. Сделав над головой навес из газеты, Аня побежала дальше. Она запомнила, что там, где остановился человек, растут низкие кусты. Не ахти какое укрытие эти кусты, и все-таки лучше, чем ничего. Все лето дожди и грозы. В народе говорят, что все это от ракет и спутников, а сообщения об их запусках мелькают в газетах чуть ли не через день.

А вот граду еще не было, хорошо хоть хлеба почти всюду успели убрать, иначе бы побило.

Градинки, становясь все крупнее, хлестали по рукам и ногам, а газета тяжелела и рвалась. И как раз в тот момент, когда она, не выдержав ударов, прорвалась, полыхнула длинная молния, и Аня разглядела кусты. В истерзанной, вывороченной ветром наизнанку листве сверкнула полиэтиленовая накидка. Аня пробралась к кусту поближе, нырнула под него.

По небу опять прокатился гром, и сверху пошел дождь пополам с градом. Под накидкой Аня угадала припавшую на колени старуху, услышала ее тоскливый голос:

— Господи, помилуй!..

Голова и спина у Ани взмокли, она знобно вздрогнула. Голос, повторившийся под мутной пленкой, показался ей знакомым. Уже не боясь промокнуть — больше некуда! — Аня на четвереньках подползла к старухе, чтобы ей не было одиноко и страшно. Она приподняла краешек полиэтиленовой пленки и ахнула: перед ней сидела бабка Груня.

— Баба Груня! — радостно взвизгнула Аня, тряся старуху за плечо.

Старуха с трудом открыла глаза.

— Ой, никак Анютка! — Она опасливо дотронулась до лица Ани, будто проверяя, не чудится ли ей. — Лезь, лезь сюда, доченька!

Аня влезла под навес, прижалась к теплому сухому старухиному боку.

— Дрожишь вся, — бормотала бабка Груня. — Зашибло тебя сильно…

Туча пронеслась так же быстро, как появилась. В траве еще белели не растаявшие градины; последние волны холодного ветра стряхивали с кустов влагу. Скоро посветлело над полем, опять стало тихо. В дымчатом прохладном воздухе широкими столбами повисли солнечные лучи. Круто изогнулась над лесом радуга.

Аня помогла старухе подняться, и они выбрались к дороге.

— Погоди, посидим немножко, — сказала бабка Груня. — Что-то сердце зашлось…

Аня подостлала пленку, сели.

— Вот так встреча, — покачала головой бабка Груня. — Как в аду кромешном.

— Куда же вы шли-то?

— Да в райцентр иду…

Она посмотрела в сторону районного поселка, скрытого от глаз клубящейся, громыхающей тучей, перекрестилась.

— Дрожишь вся, — жалостливо поглядела она на Аню. — Поесть, может, хочешь. Хлеб, соль, яички у меня вот тут, в узелке.

— Не хочу, баба Груня.

— Я-то думала, в дороге проголодаюсь. Нет. С утра маковой росинки не было во рту… Вчера-то две рюмочки с тобой выпила на Митькиной свадьбе — вся еда.

— Может, заболела… Я приду, посмотрю.

— Меня-то уж чего смотреть. Со мной все ясно — туда пора. Ты за молодыми смотри. Говорят, сын Сазонихи с палкой на двор вышел. Говорят, ты ему еликсир жизни достала.

— Да уж… — зябко передернув плечами, Аня вздохнула. — Жутко вспомнить.

— Ты, гляжу, сегодня совсем не в духе.

— В райздравотделе… разнос мне устроили.

— Это за что же? — придвинулась ближе бабка Груня.

— Храмцов Николай опять. Жалобу написал. Не жалобу, а эту — анонимку. Что я с работы уезжала самовольно, кавалера привезла в медпункт.

— Ах, Николка, сатана он, сатана. Что ему неймется? Сам-то он цельными днями пьяный в лопухах, когда фершалом до тебя был. Сняли его поделом. Горя он не хлебнул, во время войны рожу наел в тылу. Горе, милая, добру учит. Пишет, значит, чернила завелись. Пил бы он их заместо водки, сатана. А ты наплюнь. Возьми да сама на него напиши.