Последний побег - [9]

— Заходи, начальник! — раздался оттуда тяжеловатый голос Николая. — Не бойся — я солдат еще не убивал.

— Надо будет — убьешь, наверное, — ответил, как поздоровался, Григорий — и осторожно переступил порог.

— И сейчас надо — но не солдат. Солдаты — это дети, которым вдруг показалось, что они воины.

— Оскорбляешь…

Наконец-то Гараев разглядел его: Николай сидел у дощатого стола под маленьким квадратным окошком и действительно пил чифир из большой прокопченной кружки.

— Проходи, — пригласил он еще раз, — садись и раздели участь — для тебя заваривал, давно жду.

— Пусть волки делят с тобой участь. Я в темноте плохо вижу, — ответил Григорий, присаживаясь на табурет.

Николай добродушно улыбнулся и осторожно пододвинул горячую кружку гостю. И лишь потом парировал:

— Кто из нас в темноте, еще не известно…

— А известно, кого это надо убивать?

Гараев, парень сообразительный, быстро понял, что с чаем медлить не стоит, хотя домашняя брезгливость, конечно, еще и косоротила его слегка. Но Николай, словно нарочно, ехидно ощерил свою чернозубую пасть. И Гараев торопливо сделал два классических для круга осужденных глотка. Николай встал и, широко шагая, сделал круг по помещению. Григорий огляделся: в углу лежали автомобильные камеры, на столах у стены — напильники, ножницы… На полках стояли темные склянки.

— Убивать надо князей! — неожиданно и психовато выкрикнул осужденный, всем телом развернувшись к солдату. — Из своих сорока четырех я двадцать лет провел на зонах, но когда меня выпустят, пусть даже самая орденоносная грудь встанет мне поперек пути, я не остановлюсь — убью!

Тут и без того грубоватое лицо его стало по-настоящему злым и замкнутым, словно вспомнил он что-то темное и обидное, не раз, конечно, случавшееся в его несчастной жизни. Черная яма показалась еще глубже, и Гараеву снова стало страшно от того, что человек с большими руками, застывший перед ним, может придушить просто так, вдруг захотев этого. Но Николай посмотрел на него, вздохнул и сел на свой табурет. Он распечатал пачку «Беломорканала», лежавшую на столе, и достал чистенькую папироску.

— Я два раза по году сидел в одиночке, — сказал он, чиркая спичкой и глубоко затягиваясь дымом, — читал там Канта, Гегеля… Если б ты только знал, что такое одиночка! Самое лучшее место для теоретического обоснования социальной революции… — Николай улыбнулся и добавил: — Или убийства… А ты кем хочешь стать, солдат? Маршалом?

— Учителем.

— Да-а-а? — удивился Николай. — Да это здорово! Помню, был у меня в школе учитель, Виктор Степанович, — его раньше меня забрали, в тридцать седьмом… Я с его сыном учился в одном классе, даже дружили. Говорят, он сейчас где-то на Магадане живет. После войны меня в техникум приняли, а его нет. Так я тоже тогда не стал учиться — уехал с ним, но сел и его раньше…

— А как ты умудрился двадцать четыре года отсидеть?

— Я как сел за хулиганку, так почти не выходил — и мне сейчас уже нравится здесь… А ты знаешь Цыгана? С бородкой? Он тридцать пять лет на зоне. Его как-то выпустили на свободку, а он обратно — не хочет, не ведает, как билет на поезд купить. И я тоже: жратва есть, «петухи» тоже — зачем мне женщины?

— Послушай, Николай, а кто такой Ромашка?

— А-а! Мы на их свадьбу с Татарином пять жирных щенков приготовили, картошки нажарили…

— Как? Как так?

Минут сорок проговорил Григорий с Николаем, а количество вопросов в его голове только увеличилось, и начал он потихоньку догадываться, что на страшные вопросы существуют лишь не менее страшные ответы.

Дрогнула вышка второго поста. Григорий быстро встал с чурки, забросил автомат на плечо и застегнулся. Вошел Белоглазов.

— Как служба?

— Нормально, — ответил Григорий.

Сержант взялся за цевье гараевского автомата.

— Иди вниз, — кивнул он головой.

В прохладном домике КПП пахло деревом и теплым хлебом. На широкой лавке у стены сидел Ширинкин — сегодня он уже помощник часового здесь, у Белоглазова: стоит с автоматом у шлагбаума, когда тот лесовоз шмонает.

— Пить будешь? — спросил Валерка и достал из-под стола початую бутылку настоящей белой водки.

— Что, с барского стола? — ответил Григорий, разглядев на столе хлеб и банку тушенки. «Начало сценария, — подумал он, — теперь понятно, почему меня на второй пост поставили».

— Ты так сержантом станешь, — Гараев отломил кусок хлеба и, на ходу жуя, поднялся на свой пост.

— Понял, как службу надо нести?

— Так точно, товарищ сержант! — ответил Гараев и сел на чурку.

— Не дыши, если кто явится.

Четыре голых по пояс человека, выбегая друг за другом из-за балка, опрокинули каждый по ведру, видимо, бензина к подножию штабеля бревен. Не успел Григорий нажать на кнопку селектора, как вспыхнуло пламя. Оно выстрелом рванулось по сухому дереву вверх, в голубую высоту.

Заткнулись пилы на эстакаде. Слышно было, как часовые докладывали по селектору начальнику караула об обстановке. Гараев посмотрел вниз: Белоглазов и Ширинкин стояли с оружием у шлагбаума.

Пламя стремительно оправдывало чьи-то надежды: его гигантский столб поднялся выше башенного крана. Скоро вспыхнули и соседние постройки. А вдоль забора жилой зоны неслись уже две красные машины. Григорий оглянулся: у шлагбаума затормозил «уазик», из-под руля которого выскочил толстенький подполковник, начальник колонии, за ним — два офицера. Они бежали и что-то кричали друг другу. «Кран», — понял Гараев: пламя покачивалось рядом с ним.