Последний побег - [7]

Повар провел по вилке пальцем — и Гараев едва уклонился: та налетела на дверной косяк и зазвенела по бетонному полу. А в окошке появилось интеллигентное лицо сер — жанта Аристова.

— Слушай, ты, квелый, если не перемоешь всю посуду заново, я тебя здесь похороню. Ты меня понял?

И тут Гараев как отключился: дрожащими руками он схватил стопку алюминиевых тарелок и почти без размаха швырнул ее в окошко. Тарелки с грохотом влетели на кухню, там послышались чуть ли не радостные голоса и топот ног. А Григорий вдруг резко затих, вытер руки о подменку и стал у печки — вовремя: распахнулась дверь, и санинструктор прыгнул с высокого порога в посудомойку. Первый удар пришелся чуть пониже плеча, а второй достался сержанту. Затем Гараев неумело, обеими руками двинул его по плечам — и тот стремительно и косо съехал спиной по стеллажу на сырой пол. Григорий, не давая врагу опомниться, навалился сверху…

— Козел! — завизжал, судорожно подгибая колени, Аристов.

Гараев разжал пальцы, но тут же получил сильный удар по голове. И еще один. И еще. Не разгибаясь, он шагнул, проскользнул под рукой Мальшукова и бросился к выходу.

Когда по гулкому ночному трапу он подбегал к вечно пустующему контрольно-пропускному пункту, тот, кто догонял, показалось, вот-вот вцепится ему в погоны. Григорий рухнул поперек трапа, получил сапогом в бок — и преследователь кубарем перелетел через него. Вскочили разом — как по команде. И тут санинструктор еще раз было дернулся к нему, но уже нерешительно. Оба тяжело дышали и не поднимали рук, почти не видя друг друга в темноте. У крыльца кухни громко заговорили Мальшуков, Белоглазов и Джумахмедов. В голове Гараева мелькнуло: если что — сразу бежать прочь.

— Сейчас пойдешь на кухню стирать мою форму! — почти примирительно просвистел, словно сжимая горлом идущую ненависть, сержант.

— Сейчас, сейчас, бегу и прыгаю…

Григорий прошел рядом с ним и направился в сторону открытых ворот. За ними он медленно свернул налево — в сторону от фонарного света — и быстро спрятался у забора, прислонившись к нему спиной. Стоял он так, видимо, долго. Ночная тишина была похожа на полный магазин боевых патронов — уже после того, как передернут затвор. И только в глубине городка мерно стучали по дереву капли воды.

«Как хорошо слышно, — подумал он, — видимо, я у колонки кран не до конца закрутил».

Костистый кулак больно ткнул Григория под ребро. Он резко сел на лавку, всей кожей ощутив холод, сырой и липкий холод от промокших в посудомойке подменки и сапог. На него весело смотрел лейтенант Добрынин, а у дверей КПП стоял высокий Джумахмедов.

— Что, товарищ солдат, спите на боевом посту?

— Это не мой пост, — ответил, вставая, Гараев.

— Правильно, — ухмыльнулся офицер, — твой пост теперь до конца службы будет в посудомойке. А сейчас марш в казарму!

Второй раз он уснул уже в постели. Встав по команде «Рота, подъем!» вместе с остальными, он до конца дежурства старательно промывал нежирные тарелки в трех водах и аккуратно складывал их на стеллаж. Но по косым взглядам в окошках было ясно, что план расправы пока только пишется.

На вечернюю поверку Гараева как пришедшего из наряда не поднимали.

Текст последнего письма домой:

«Здравствуйте, дорогие мои мама и папа! Простите, что не писал вам целую неделю, — служба пока не дает развернуться моему гуманитарному таланту.

Папа, если б ты только знал, какие здесь места для охоты! Глухари хлопают крыльями под окнами, а зайцы бегают прямо за забором. Одним словом, есть кого погонять тут нашему Серому — это же Сибирь! А что, мама, до твоих вопросов, так мяса здесь и в тарелках хватает. Иногда, правда, приходится есть красную рыбу, но только по праздникам. А праздники здесь бывают редко, потому что армия — вещь суровая, сама понимаешь. Как говорит наш командир, здесь закаляются сердца и другие органы солдат. Я ему верю на слово, а не верить нельзя — это не одобряется.

Расскажу лучше хохму. Подходит как-то лейтенант Фролов к дневальному, молодому солдату, и тот, конечно, сразу отдает ему честь, то есть подносит правую ладонь к виску и держит ее так. А лейтенант спрашивает его: «Куда пошел командир роты?» Тут дневальный подум ал-подум ал, а потом подносит левую руку к левому виску, а правой показывает — туда! Вот смеху-то было!

Итак, мои дорогие, начинается четвертый месяц моей службы. Это уже будет третья часть первого года! Время летит как пуля. Вернусь, поступлю в университет, как правильно, папа, ты мне советовал. И ты познаешь истину, и истина сделает тебя свободным.

А пока бегу строиться. Целую вас и Серого, скажите ему, что это — я.

Ваш сын Гриша».

О том, что хранить письма не разрешается, очень часто говорил лейтенант Добрынин. Лейтенанта прямо трясло-колотило, когда он замечал, что внутренний карман гараев-ской формы начинает оттопыриваться — от пачки писем, лежащей там.

— Убрать! — коротко тыкал он Гараева в грудь.

И в тумбочке, кроме зубной щетки, пасты и бритвы, ничего быть не должно. Рвать и выбрасывать письма от матери и товарищей Григорий не мог — рука не поднималась, поэтому скоро он нашел выход: складывал письма в конверт, писал на нем адрес друга с большой буквой «Н» — не вскрывать — и отправлял этот пакет на свободу.