Последний окножираф - [34]
Окножираф: «Каждое живое существо растет. Сначала оно совсем маленькое, потом становится больше. Когда младенец рождается, его длина около 50 сантиметров, а взрослые бывают даже выше ста семидесяти сантиметров».
Жизнь в Белграде не замирает, по ходу демонстрации люди занимаются делами. Кто-то участвует в демонстрациях перманентно, другие могут поторчать тут часок по дороге на работу или просто выгуливая собаку, третьи, пока ораторы произносят речи, прочитывают газеты или просто выходят на улицу, чтобы пропустить стаканчик с друзьями. Демонстрации стали частью белградской жизни.
На уроках физкультуры мы маршируем на месте, подражая самим себе — тем, кем мы будем, когда дело дойдет до того, чтобы маршировать всерьез, а не стоя на месте. Пока же мы только октябрята, маленькие барабанщики, мы едем, едем, едем в далекие края, добро присутствует в нас, как в прыщике протеин. Противные маленькие людоеды, протопионеры. На уроках физкультуры мы делаем что нам велят. Мы постоянно растем, состязаясь друг с другом, нас строят по росту, я — в самом конце. В детском саду я был первый по росту, но расту я неравномерно, как учителя говорят, недисциплинированно. Есть во мне и невозмутимость большого детсадовца, и агрессивность недомерка-первоклашки. Мой дневник испещрен черной оспой замечаний. Красные пятна похвал достаются послушным альбиносам. Мой октябрятский галстук, как и мои глаза, голубого цвета. Внутри у меня — ростки добра, я маленький барабанщик без барабана. Мой сосед по парте был ниже меня, а потом вдруг стал первым в шеренге. Когда мы сидим, ничего не заметно, но стоит нам встать, и хочется провалиться под землю. Я становлюсь на скамью парты коленями или наклоняюсь, чтобы завязать шнурки, я притворяюсь, будто что-то делаю. Я готовлюсь заняться делом.
Жираф — самое высокое животное на свете. Если он высунет язык, то дотянется им до высоты в шесть метров. Жирафы спят стоя, рожают стоя, родятся стоя. Латинское название жирафа cameleopardalis, верблюдолеопард. Помесь большой пятнистой кошки и корабля пустыни. Этот дикий побег европейского рационализма — верблюдо-леопард — сравним с овцебыком или жуком-оленем. Когда жираф в хорошей форме, он запросто расправляется со своими врагами, например может так лягнуть льва, что тот полетит вверх тормашками. Завоевывая самок, самцы, словно булавой, колошматят своих соперников головами.
Они, хотя это и неприлично, высовывают свой сорокасантиметровый язык и, пользуясь им как лассо, обрывают листья с высоких деревьев.
Жирафы — миролюбивые вегетарианцы.
В неволе жирафы доживают до возраста Христа. Поскольку верблюду он дальний родственник, когда дело доходит до игольного ушка, ему, наверное, приходится легче, чем богатому человеку.
Лозунг на транспаранте, под которым я проходил каждое утро, а потом видел на значках, представляет собой фрагменты фрагментов Талмуда: «Если не ты, то кто же? Если не сейчас, то когда?» А начинается фрагмент так: «Каждый из нас хоть раз в жизни найдет того, кто в нас нуждается».
Накануне Балканской войны корреспондент «Киевской мысли» едет на поезде из Будапешта в Белград. Поскольку в Сербии уже объявлена мобилизация, на венгерском берегу Дуная ему приходится сойти с поезда и переправляться через реку на пароходе. Приближаясь к сербскому берегу, он пугается при виде караулов из ополченцев — пожилых мужиков в национальных костюмах, с ружьями за плечами, и вспоминает венгерского полковника, который в поезде в течение двух часов полировал свои ногти, вспоминает шоколадки «Милка» на белоснежной скатерти и зубочистки, упакованные в папиросную бумагу. На следующий день, сидя в кафе отеля «Москва», он растроганно смотрит на уходящих на фронт крестьян, на их опанки, на барашковые шапки с зелеными веточками. Похоже, конец неизбежен, писал тогда Троцкий.
Белградцы весело расстаются со своим прошлым, вот почему я здесь. Это не значит, что прошлое хочет проститься с ними. Но я настроен оптимистически, пусть будущей весной повторится то же самое, неважно, ведь на этом празднике прощаются не с одной зимой, а со многими-многими зимами, такой зимы, как нынешняя, больше не будет, да и весны такой тоже. Возможно, и я никогда не буду таким оптимистом, как в данный момент.
Мне снится, что я югослав, снег скрипит у меня под ботинками. Конная статуя мокнет на площади, бородатый мужчина толкает речь на одном из сербохорватских языков. Югославы по своему обыкновению митингуют, вставляют цветы в петлицы милиционеров. Девушка в шутовском колпаке подходит ко мне с дымящимся чаем.
Стой, стрелять буду, шучу я, поднимая указательный палец в перчатке. Девушка останавливается, чуть не падая на меня. От неожиданности она выплескивает на себя кипяток. Мы с парнями смеемся. Я смотрю, как она закусывает губу, старательно оттирая жилетку, которую запятнал я. У меня свербит в виске, как будто его почесывают изнутри. Я поднимаю щиток — и все понимаю.
Я — омоновец. У меня приказ. Стоять на пешеходной улице и не пропускать зачинщиков беспорядков. Насилие — не мой хлеб, но если в меня бросят камнем, мне в голову ударяет моча. Мы шагаем в ногу, со строевой у нас все в порядке, омоновский кордебалет, натренированные ляжки. Толпа рассеивается как положено, невзирая на пол и возраст. Я не садист. Мне тоже не нравится, когда бьют женщину. Я бью ее не из любви, но исключения делать нельзя. Я просто звено в цепи. Один омоновец — не омоновец. Я смотрю, как на пластиковом щитке расплющиваются лица, словно насекомые на ветровом стекле.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
В начале 2008 года в издательстве «Новое литературное обозрение» вышло выдающееся произведение современной венгерской литературы — объемная «семейная сага» Петера Эстерхази «Harmonia cælestis» («Небесная гармония»). «Исправленное издание» — своеобразное продолжение этой книги, написанное после того, как автору довелось ознакомиться с документами из архива бывших органов венгерской госбезопасности, касающимися его отца. Документальное повествование, каким является «Исправленное издание», вызвало у читателей потрясение, стало не только литературной сенсацией, но и общественно значимым событием. Фрагменты романа опубликованы в журнале «Иностранная литература», 2003, № 11.
Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий.