Последний окножираф - [28]
ö
Во сне два каких-то типа так меня отдубасили, что на следующий день я не мог встать с постели. Пришлось остаться под одеялом и продолжать смотреть сон. Они появлялись каждую ночь и угрожающим тоном спрашивали, как здоровье. Они еще спрашивают! Иногда они что-то черкали в моей истории болезней, но прочесть я не мог, потому что не мог встать с постели. Они оставили номер телефона, по которому я могу позвонить им во сне. Потом надолго пропали. Целыми неделями ничего не происходило. Я не выдержал, позвонил им, это я, сказал я, что вам надо? А, это вы, сказал один из них, опять вы, что значит опять, я звоню первый раз, конечно, конечно, все так говорят, кончится тем, что вы будете отрицать, что это ваш сон. Они попытались отделаться от меня и пожелали приятных сновидений, но я закатил им истерику, потребовал объяснений. Что здесь происходит? Тот, кто повыше, наклонился ко мне и прошептал, а вы правда хотите знать, и посмотрел мне в глаза своими мутным взглядом, тут я спохватился, бог мой, да ведь я с ними разговариваю по телефону, какие глаза, какой взгляд, но они быстро положили трубку. С тех пор этот номер все время занят. А может, я вовсе и не звонил им.
В семидесятых у группы «Камень на камне» был хит про Тито. «Если вечность существует, если имя есть у нее, то имя это — Тито».
ó
Окножираф: «В дальних странах, где не бывает зимы, растут тропические леса. В тропических лесах гулять опасно». Тропические леса иначе называются джунглями. О джунглях см. также на буквы G и К.
В два часа ночи толпа начинает обратный отсчет, каждый час — Новый год, когда мы доходим до ноля, на шею мне вешается девушка, то ли блондинка, то ли рыжая, в оранжевом свете уличных фонарей не разберешь, но это не имеет значения, она уже повисла на шее у кого-то другого. Студенты читают скучающей милиции учебник по электротехнике, а также «Критику чистого разума». Когда заступает новая смена, оркестр играет пришествие святых, уходящий отряд публика провожает аплодисментами. Омоновцы стараются не попадать в ритм хлопков, но все-таки в результате возникает некая гармония, марш-марш, ребята в униформе садо-мазо, вооруженные до зубов. Новые парни идут в полусне, машинально, вихляют бедрами. Со строевой подготовкой у них неважно. В сторону оцепления отправляются заводные игрушечные солдатики, один упирается в омоновский ботинок и марширует на месте, другой проходит под щитами и под сдавленные вопли восторга движется по оцепленной территории, пересекая площадь. Офицер ОМОНа не замечает его, они вместе с игрушечным солдатиком маршируют бок о бок, маленькая заводная игрушка рядом с большой заводной игрушкой, два зайца на батарейках, которые работают, и работают, и работают.
«Окножираф»: «Мы, люди, не всегда были такими, какие мы сейчас. Сто тысяч лет назад человек был пещерным человеком». Пещерный человек не всегда был таким, какие мы сейчас. Ни один пещерный человек не был похож на другого пещерного человека, за исключением однояйцовых близнецов. Но даже и в этом случае мы ничего не можем знать наверняка.
p
Окножираф: «Это красный цвет. Для красного у нас есть два слова — красный и алый. Красный — цвет крови.
Гвоздики тоже бывают красными, как спелая черешня. В календаре праздники отмечены красным. См. также алый под буквой «V».
Хоронят «Политику». Тысячи людей стоят в скорбном молчании, скончалась бедняжка. «Политика» умерла, а в газетах — ни слова. В ее память горят свечи, перед входом в редакцию бросают цветы. «Политика» была Газетой. Даже Тито ничего не мог с ней поделать. Но это было давно. Несколько тысяч читателей идет за гробом неприсоединившегося мира. Зимний вечер, трепещет пламя свечей, люди скорбят по «Политике».
На середине дистанции у меня свело ноги. Я помахал спасателям в лодке, чтобы они плыли дальше, и в этот момент на руку мне села бабочка. В то время я был под влиянием своего двоюродного брата из Ниредьхазы, который зачитывался Тандори. Я ловил мух в нашей квартире и выпускал в окно — на волю. И делал это не по одному разу за день. Мы оба были усталыми и растерянными, бабочка села мне на лоб, мы оба понимали, что ни я не могу утянуть ее с собой вниз, ни она не может поднять меня. Так мы и болтались между северным и южным берегом. Эта бабочка с ласточкиным хвостом и загибающимися усиками для насекомого выглядела весьма разумно. Она не могла улететь, потому что крылышки ее намокли. Когда я присмотрелся к ней, то понял, что это дух, гений бабочки. У нее был такой понятливый взгляд. Ее беззащитность придала мне сил, ровными движениями я начал грести туда, откуда приплыл, как будто мне было все равно, плыть к южному берегу или северному, в Акапулько или в Аден, как будто мне было все равно, вперед плыть или назад. Я думал обо всех бабочках, которых замучил когда-то, которых разрывал на части, прокалывал булавками, оставлял в банке на солнце, давил ногами, сбивал теннисной ракеткой, поливал инсектицидами, препарировал бритвой. Но бросить бабочку на произвол судьбы среди Балатона — это как-то бесчеловечно. Я плыву, работая только руками, лицо мое обгорает на солнце, задница мерзнет, я ненавижу себя. И ненавижу высокие слова. Хотя они-то и держат меня на плаву. Тренер говорит, что я одаренный, но под водой ведь не поговоришь. Под водой, еще чего не хватало! Я боюсь, что она улетит, снова упадет в воду, и тогда все будет напрасно; я надеюсь, что она улетит и избавит меня от поисков объяснений. Я плыву на спине, держа голову над водой, бабочка своими усиками щекочет мне нос, ощупывая волоски в ноздрях. На середине марафонского заплыва через Балатон у меня свело ноги. Я лег на воду и постарался расслабиться. Надо мной в небе плывет жираф в виде облака. Он тянет свою длинную шею к листьям, тоже из облаков, но ветер уносит их прочь. Жирафья шея превращается в петлю, он просовывает в нее голову и исчезает с неба. У жирафа длинная шея, чтобы он мог доставать листву на высоких деревьях, или деревья стали высокими, спасая листву от жирафов? Или и то и другое одновременно, в результате чего родился компромисс?
В сборник произведений современного румынского писателя Иоана Григореску (р. 1930) вошли рассказы об антифашистском движении Сопротивления в Румынии и о сегодняшних трудовых буднях.
«Песчаный берег за Торресалинасом с многочисленными лодками, вытащенными на сушу, служил местом сборища для всего хуторского люда. Растянувшиеся на животе ребятишки играли в карты под тенью судов. Старики покуривали глиняные трубки привезенные из Алжира, и разговаривали о рыбной ловле или о чудных путешествиях, предпринимавшихся в прежние времена в Гибралтар или на берег Африки прежде, чем дьяволу взбрело в голову изобрести то, что называется табачною таможнею…
Отчаянное желание бывшего солдата из Уэльса Риза Гравенора найти сына, пропавшего в водовороте Второй мировой, приводит его во Францию. Париж лежит в руинах, кругом кровь, замешанная на страданиях тысяч людей. Вряд ли сын сумел выжить в этом аду… Но надежда вспыхивает с новой силой, когда помощь в поисках Ризу предлагает находчивая и храбрая Шарлотта. Захватывающая военная история о мужественных, сильных духом людях, готовых отдать жизнь во имя высоких идеалов и безграничной любви.
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
В начале 2008 года в издательстве «Новое литературное обозрение» вышло выдающееся произведение современной венгерской литературы — объемная «семейная сага» Петера Эстерхази «Harmonia cælestis» («Небесная гармония»). «Исправленное издание» — своеобразное продолжение этой книги, написанное после того, как автору довелось ознакомиться с документами из архива бывших органов венгерской госбезопасности, касающимися его отца. Документальное повествование, каким является «Исправленное издание», вызвало у читателей потрясение, стало не только литературной сенсацией, но и общественно значимым событием. Фрагменты романа опубликованы в журнале «Иностранная литература», 2003, № 11.
Книга Петера Эстерхази (р. 1950) «Harmonia cælestis» («Небесная гармония») для многих читателей стала настоящим сюрпризом. «712 страниц концентрированного наслаждения», «чудо невозможного» — такие оценки звучали в венгерской прессе. Эта книга — прежде всего об отце. Но если в первой ее части, где «отец» выступает как собирательный образ, господствует надысторический взгляд, «небесный» регистр, то во второй — земная конкретика. Взятые вместе, обе части романа — мистерия семьи, познавшей на протяжении веков рай и ад, высокие устремления и несчастья, обрушившиеся на одну из самых знаменитых венгерских фамилий.