Последний окножираф - [17]

Окножираф: «Когда про человека говорят “лицемер”, это не значит, что он измеряет длину носа или ширину лба. Лицемер примеряет другое лицо, он притворяется не тем, кто он есть на самом деле».

Радован Караджич — поэт, политик, военный преступник, психиатр, психопат.

Знаток тайн души человеческой. По утверждению его критиков, среди психиатров он — самый лучший поэт. Особенно они хвалят «Раздвоенную личность» и стихотворение, которое начинается так: «В город войти, сброд размести». В стихотворении, созданном поэтом пятнадцатью годами раньше, он предсказал разрушение Сараево, которым впоследствии сам и руководил. Правда, пока неясно, следует ли относить это пророческое прозрение разностороннего автора к сфере его литературных или же медицинских достижений, проявился ли в нем дар ясновидца, стремящегося к познанию мира, или же это признание доктора Джекила, пытающегося лечить людей. Во время войны в Боснии кто-то из журналистов поинтересовался у доктора, откуда поступает горючее для его танков, если Югославия не оказывает ему поддержки. В ответ Караджич признался, что его солдаты наткнулись в пещере на немецкие запасы топлива времен Второй мировой войны. Быть может, лет через сто в Скупщине Великой Сербии пораженный зритель остановится перед фреской, на которой по мановению руки поэта из скал Герцеговины начинает бить нефтяной фонтан.

Вокруг девушки обводят меловой контур. Она лежит на земле, раскрасневшись и усмехаясь, как будто она живая. Прекрати ржать, ты же мертвая. Асфальт холодный, мел крошится. Идет реконструкция преступления, но как его воссоздашь, если девушка постоянно ржет. Так щекотно ведь. Эх, жаль, что она не в юбке, вот тогда бы ее пощекотали. Тоже умники, могли бы и подсказать, как одеться. Воссоздается картина преступления. Участники акции разыгрывают, как все было. Кто, кого и как. Тело против тела. Сейчас ее следовало бы достоверно избить ногами, а потом ударить резиновой дубинкой по голове. А ну, Дуня, теряй сознание! И Дуня послушно теряет сознание, картинно приоткрыв рот. Вокруг нее щелкают фотоаппаратами иностранные журналисты, которые могли бы оказаться сейчас в любом другом месте, но случайно не оказались. Хорошо бы явился Кинг-Конг и унес бы Дуню на крышу Эмпайр-Стейт-Билдинг или на башню отеля «Москва», чтобы под ногами у Дуни лежал весь Белград, чтобы все мы смотрели вверх, в небеса, а не на омоновцев, и обвели бы контуром все облака. И перещекотали бы всех на свете женщин.

Окножираф: «Ни облачка на небе нет — и голубой ты видишь цвет».

Министр врезается на автомобиле в толпу и чуть не давит нас, пока мы занимаемся воссозданием картины преступления. Пытается пробиться комиссар по делам беженцев, люди окружают его машину, плюют в нее. Начинают обводить ее мелом. Воссоздание преступления продолжается. Тито рассказывает, как в австро-венгерской армии издевались над новобранцами. Новобранца заставляли поймать лягушку, очертить вокруг нее меловой круг и внушать ей, чтобы она не смела покидать этот круг. Через некоторое время от усердия губы новобранца вытягивались — вот-вот поцелует свою царевну-лягушку.

Омоновский офицер, чуть не плача, просит нас разойтись, говоря одновременно в мегафон и в свой уоки-токи: разойдитесь, пожалуйста, разойдитесь. Сам расходись, говорит пожилая дама, ей за шестьдесят, и на голове у нее свернутая из бумаги шапка с надписью: «Я — тот самый простой обыватель, которого терроризируют демонстранты». Больше нас разойтись не заставят. Нам дует попутный ветер, омоновцам солнце светит прямо в глаза. Погода — с нами. Появляется венгерское телевидение, меня снимают в качестве белградского студента. На тридцатый день демонстраций настроение боевое, сообщает наш корреспондент из многоугольника Дунай-Тиса-Драва-Сава. В Белграде здание суда забрасывают презервативами.

Из этой энциклопедии ты можешь узнать много интересного про Белград. Про джунгли см. также на букву О».

После рождественской речи Милошевича манифестанты стоят против омоновцев с картонными щитами, на которых написано: «Я тоже люблю вас». Омоновцы добродушно беседуют со старыми партизанами, перешучиваются со студентами, показывают девушкам свои противогазы. Через пять минут они разгоняют их всех. Приказ был получен по радио, невидимая рука крутанула резиновую дубинку, прижала мою голову к стене.[42] А потом кордон вдруг куда-то исчез. То ли их перебросили в другое место, то ли кончились деньги. Работают они повременно. Нас останавливает ОМОН, затем пропускает, а через два квартала снова выстраивается в оцепление, но и это длится лишь пару часов, они снова уходят, демонстранты провожают их жестами, выставив средний палец. Ближе к вечеру площадь Теразие блокируют усиленным кордоном. Белград вынужден сбросить скорость, кордон ведет себя подозрительно, мотаясь то взад то вперед в пределах метров двухсот. Многомесячный петтинг с одной-единственной жертвой. В спектакле нет ничего постоянного и непоправимого, меняются декорации, ломается, обновляется реквизит, одно представление никогда не повторяет другое. Здесь каждый — и актер, и зритель в одном лице. Из-за размеров сцены никто не в состоянии охватить все зрелище целиком, только его фрагменты, бесконечная генеральная репетиция, революция, не знающая кульминации, постоянно сдерживаемая эякуляция, город, приблизившийся к оргазму, который никак не случится. Белград — на пределе изнеможения и эйфории. Сердце страны, где сходятся кордоны. Студенты и милиция, Европа и Балканы, улица и театр, Дунай и Сава, эклектика и модерн, монархия и османы, взирающие в упор друг на друга.