Последний король французов. Часть первая - [10]

Внизу уже стояли в ожидании узники и плотники.

Все окружили знаменитую клетку, после чего один из плотников вышел вперед и подал топор юному герцогу Шартрскому, который обрушил на нее первый удар, воскликнув:

— Во имя человеколюбия я сокрушаю эту клетку!

Плотники сделали все остальное.

Но, увы, поскольку не существует на этом свете событий, которые, какими бы радостным они ни были, не имеют для кого-нибудь своей печальной стороны, среди присутствующих нашелся человек, со слезами на глазах взиравший на то, как знаменитая клетка обращается в обломки. Герцог Шартрский обратил внимание на печаль этого человека и поинтересовался у него ее причиной.

— Монсеньор, — ответил тот, — будучи привратником аббатства, я извлекал немалую выгоду из этой клетки, показывая ее путешественникам и рассказывая им историю несчастного голландского газетчика; теперь клетка разрушена, и я разорен.

— Это правда, — промолвил герцог Шартрский, — и я должен возместить вам убытки; вот десять луидоров, любезный, и отныне, вместо того чтобы показывать путешественникам клетку, вы будете показывать им место, где она стояла.

В 1830 году герцог Шартрский, став королем Луи Филиппом I, принимал посланников города Авранша, которые, поздравляя его с восшествием на престол, напомнили ему об этом событии, произошедшем сорока двумя годами ранее.

Король вначале ответил на поздравление, сделав это с той непринужденностью, с какой ему было присуще отвечать, а затем добавил:

— Благодарю вас за напоминание о том, что я считаю одним из счастливых обстоятельств моей жизни. И в самом деле, я дал там доказательства моей любви к свободе и ненависти к деспотизму, которую внушает вид этой ужасной скалы. У меня есть картина, на которой запечатлено это событие.

Увы, государь, вы наверняка восприняли бы как лжепророка того, кто сказал бы вам после вашей ответной речи:

— Избранный народом король, ты снова откроешь этот монастырь, ты снова заполнишь эти тюремные камеры, и жалобные вздохи и стоны, которые по твоей вине будут доноситься оттуда с тысяча восемьсот тридцать третьего по тысяча восемьсот сорок восьмой годы, навсегда заглушат тот шум, какой произвел знаменитый удар топором в тысяча семьсот восемьдесят восьмом году!

И тем не менее, государь, находясь среди льстецов, которые уже тогда окружали вас, вы один сказали правду.

IV

Герцог Шартрский разрушил деревянную клетку Людовика XIV.

Народу предстояло разрушить каменную клетку Карла V.

Однажды королевская власть совершила ошибку: вместо того чтобы упрятывать в Бастилию людей, она решила упрятывать туда идеи.

Идеи, еле сдерживаемые стенами толщиной в сорок футов, взорвали крепость.

Народ вошел в образовавшуюся брешь.

Бастилию штурмовали не Тюрио, не Майяр, не Эли, не Юлен.

Ее штурмовали Пелиссон, Вольтер, Линге.

Герцог Орлеанский принимал участие во всех событиях, которые подготовили великий день 14 июля, однако его двусмысленное положение помешало ему четко обозначить свои взгляды.

Коль скоро таким людям, как Лафайет и Ламет, было неловко в их республиканских фраках, то тем более это происходило с представителем Орлеанского дома, Бурбоном, принцем крови, потомком пятого сына Людовика Святого.

Вот почему тот самый человек, который в сражении при Уэссане безбоязненно, с открытой грудью, не имея никакой другой кирасы, кроме голубой орденской ленты, подставлял себя под пушечные ядра, летевшие с семи английских кораблей, надел защитный нагрудник, перед тем как во главе сорока семи депутатов дворянства присоединиться в церкви святого Людовика к представителям третьего сословия.

Но мало того что этот нагрудник плохо обеспечивал его безопасность, он еще и затруднял ему дыхание: герцогу стало дурно, ему расстегнули жилет и увидели под ним кирасу.

Такую же изготовили для Людовика XVI накануне 10 августа, но он, при всем своем малодушии, отказался надеть ее.

Всем известна прозвучавшая по этому поводу острота Мирабо — великолепная острота, исполненная непристойности.

Единогласно избранный председателем Национального собрания в тот момент, когда речь шла о замене Байи, чьи полномочия истекали 1 июля, герцог Орлеанский отказался от председательства, рассудив, что чем больше он будет на виду, тем вероятнее ему придется принять окончательное, определенное и бесповоротное решение. Он предпочел, несчастный принц, остаться в полумраке, в котором, как ему казалось, у него будет возможность утаивать трепет своего сердца и бледность своего лица.

Вот почему Орлеанская партия никогда не стала достаточно осязаемой, чтобы действовать, хотя и была достаточно заметной, чтобы быть мишенью обвинений.

Впрочем, во многом способствовала этим обвинениям Англия. «Тратьте, тратьте, — говорил Питт, — а самое главное, не давайте мне в этом никакого отчета».

Так вот, эти деньги, эти миллионы, эти миллиарды, которые Питт приказывал тратить, предназначались не только для того, чтобы устроить во Франции революцию, но и для того, чтобы она была по душе англичанам — страшной, кровавой и зачастую постыдной. Англичанам нужно было забыть об одном и отомстить за другое.

Им нужно было забыть о революции 1648 года, эшафоте Уайтхолла и одиннадцати годах правления Кромвеля.