Последний из Секиринских - [40]

— И вы будете ей у меня.

— Я тружусь, но по собственной воле, ни у кого не спрашивая. Я довольно упряма.

— Полно, вы на себя наговариваете!

— Нет, пан Секиринский, это сущая правда. Наконец, хоть мне и тяжело в этом признаться, мне уже тридцать лет.

— Я старее вас.

— Так, но для девушки тридцать лет — это уже слишком. Согласны ли вы взять меня со всеми этими недостатками?

Собеслав рассмеялся и поклонился, но в сердце у него что-то болезненно зашевелилось.

— И с отцом, и с братом?

— Хотя бы и с ними.

— Надобно об этом хорошенько подумать, потому что они скоро на вас насядут. Мне кажется, что великие надежды на наш теперешний процесс кончатся ничем. Итак, вы видите, что предстоящая женитьба — не Бог знает, какое счастье. Ну, теперь скажите мне откровенно, что у вас есть и в чем состоит ваше богатство, о котором стольник так много нам разглагольствует.

Секиринский, платя откровенностью за откровенность, рассказал ей обо всех обстоятельствах, пропустив только жизнь свою в Люблине, о которой упомянул слегка, в нескольких словах.

— Ну, если вы решаетесь на все, — сказала Клара, подавая ему руку, — то поговорите с моим отцом, и я охотно соглашаюсь, потому что правду сказать, это для меня довольно неожиданное счастье.

Стольник узнал от Собеслава об этом объяснении с неописанного радостью и, пригладив лысину и усы, отправился к Маржицкому, которого нашел за бумагами с адвокатом Панцеринским. Не выдержал старик и тотчас же отвел в сторону пана Себастьяна.

— Я к тебе пришел сватом по форме, — сказал он.

— Дай же мне обнять тебя, — вскричал тот, — и запьем, запьем счастливое событие! Пан Панцеринский, здоровье стольника!

— Но выслушай же меня до конца. Я прошел просить у тебя руки твоей дочери для егомосци пана Секиринского.

— А я, если только она согласна, благословляю, да и запьем дело. Ну, в руки твои, в горло мое!

И пан Себастьян захохотал от всего сердца.

— Так даешь согласие?

— И благословение, и благословение! Теперь давайте пить, давайте веселиться! Где же мой милый, будущий зять? Сердце мое тоскует по нем. Дайте мне взглянуть на него, обнять и напоить хоть раз ради такого торжественного случая.

Послали за Собеславом, позвали панну Клару, и отец просил ее объявить свое желание без околичностей.

Панна Клара нимало не смутилась и отвечала отцу спокойно, выразительно, ясно, что она согласна выйти замуж за пана Секиринского.

Обрадованный стольник поцеловал ее руку и, взяв кубок, воскликнул с жаром:

— Здоровье Секиринских и их потомков!

Надобно было видеть старика в эту минуту. Лицо его сияло, глаза смеялись, губы дрожали, и самый кунтуш ходил на нем, как будто разделял его радость.

Собеслав поспел как раз вовремя, чтобы пасть к ногам невесте и отцу, и едва он только встал на ноги, как ему уже совали в руки кубок, заклиная его выпить до дна.

На другой день Маржицкие выехали в свою деревню для приготовления к свадьбе, которая должна быть так шумна, как только желал Себастьян. Все соседи приглашены были за месяц вперед. Выписано было три бочки вина; домашний мед развели свежим и наделали из него разных сортов, разлили в бутылки пиво и приготовили бездну разной живности и лакомств. Пан Себастьян прохаживался от погреба к погребу, отведывал вина и мед с прибывшими к нему заблаговременно гостями и мечтал о целых рядах тостов, которые намерен был завершить, выпив до дна огромный кубок, называвшийся Сапегою и давно уже стоявший без употребления.

Но кто опишет, что делалось со стольником! Он ожил, помолодел и беспрестанно повторял себе: «Не пресечется род Секиринских! Не кончится на нем! Женю его, женю! Еще неделя, и я поведу его к алтарю, и разве не милость Божия, а то доживу-таки до потомка Секиринских. Чувствую, что во мне еще есть столько силы. Не исчезнет род Секиринских, и они за это будут обязаны мне. Если бы не я, он никогда бы не женился»…

Стольник прежде всех гостей поспешил к Маржицкому и привез с собой ковры, столовое серебро и разную утварь, зная, что очень обяжет этим хозяина при столь многолюдном съезде.

Собеслав приехал накануне венчания на пятерне вороных коней, — в новой коляске, нарочно к этому времени выписанной из Варшавы. За ним ехала бричка, запряженная пятернею гнедых, а за бричкой еще меньшая бричка, запряженная четвернею серых. Возницы громко хлопали бичами, а пан Себастьян ожидал милого зятя с кубком вина в сенях.

Отчего же так задумчив и угрюм сидит в коляске Собеслав? Отчего при виде дома невесты не прояснились его морщины на лбу, не разгладилось его лицо? Напротив, глаза его отуманились, что-то сильно сжало ему сердце, какое-то воспоминание взволновало его до глубины души; он схватился руками за грудь, взглянул вперед, вздохнул и забился в угол коляски, как бы скрываясь от взоров наблюдателей.

Но поздно было вспоминать, тосковать и раскаиваться, надобно было веселиться. В сенях раздался крик: «виват» — и пан Себастьян заключает зятя в свои объятия. Стольник плачет от радости, а Клара смотрит в окно и пожимает плечами. Собеслав был серьезен, молчалив, холоден, почти мрачен и ускользнул во время громких приветствий к невесте.

Вечером началось уже свадебное пиршество, потому что гости, жившие в отдаленных деревнях, начали съезжаться. Кубки стучали до поздней ночи, а пан Маржицкий ходил от одного гостя к другому, обнимая и упрашивая выпить.