Последний этаж - [38]

Бояринов отпил несколько глотков чая, поставил чашку и, придав своему лицу выражение строгой деловитости, загнул указательным пальцем правой руки мизинец на левой руке.

— Во-первых, я о вас, дорогая Елена Деомидовна, соскучился. Вам это приятно?

— Меня это глубоко трогает. А во-вторых?..

— А во-вторых… — Бояринов загнул безымянный палец на левой руке, — приближается юбилей театра. А поэтому, зная вашу привередливость модницы, хочу предупредить вас, чтобы вы смогли продумать свой туалет для этой торжественной даты.

— А в-третьих, Татьяна Сергеевна Лисогорова, ваша старинная подруга по жизни и по сцене, чей юбилей мы будем отмечать через три недели, очень просит вас оказать ей честь и быть на ее юбилее. Как только будут отпечатаны билеты — вам сразу же пришлем с курьером. — Только теперь Бояринов загнул средний палец на левой руке. — Продолжать?

— Пока довольно!.. Вы до слез меня растрогали этими тремя причинами, остальные десять прибереги, Ленечка, для следующего раза. Так сразу и так много. Аж голова пошла кругом. — Елена Деомидовна посмотрела на часы и спохватилась: — Господи, чуть не забыла!.. Ведь я уже полчаса назад должна быть на шестнадцатом этаже.

— На шестнадцатом? — невольно переспросил Бояринов и сразу представил картину тихого коридора и раскрытых дверей комнат, в которых лежат немощные, крайне ослабленные обитатели пансионата.

Лицо Елены Деомидовны опечалилось.

— Да, это у нас особый этаж. Сегодня я с трех до пяти дежурю у постели художника Насонова. Врачи сказали, что ему осталось совсем недолго. Чудный старик. Чем-то он мне напоминает моего деда. Умирал так же легко, словно уходил в райские кущи вечности. Ты, Ленечка, пожалуйста, посиди, а я пойду попрошу соседку, чтобы подежурила за меня. А вечером я посижу за нее. — С этими словами Елена Деомидовна встала из-за стола и, оглядев себя в зеркале, вышла из комнаты.

Оставшись один, Бояринов принялся внимательно осматривать комнату, в которой на всем лежала печать одинокой старости интеллигентного чистоплотного человека. Нигде ни пылинки, ни соринки, все было аккуратно отглажено, все стояло на своих местах.

Ждать пришлось минут пять, за которые Бояринов успел прочитать несколько автографов на старых пожелтевших афишах, пришпиленных кнопками к стене.

Открыв дверь, Елена Деомидовна прямо с порога громко произнесла:

— Ленечка! Хочу знать четвертую причину вашего визита! — Но тут же, словно что-то вспомнив, передумала: — А впрочем, хватит и трех.

— Договорились? — спросил Бояринов. — Подежурят за вас?

— Договорилась. Бронислава Марковна не женщина, а голубь. Редкостной души человек!.. Насонов только одной ей доверяет свои тайны. Вот уже второй день диктует ей какой-то наказ. Уж очень обеспокоен, как обойдутся с его художественным наследством. А он за свои восемьдесят четыре года написал, как об этом у нас говорят, около пяти тысяч картин. Ученик Репина, друг Бродского, вместе с Павлом Радимовым основывал Ассоциацию художников Революционной России.

— А почему же он здесь, а не дома, в кругу своей семьи? — спросил Бояринов.

— Эх, Леня, Леня… — Елена Деомидовна сокрушенно покачала головой. — Дом это понятие очень относительное. Для одних дом — это уют, это очаг, где тепло душе и телу. Для других дом — это что-то похожее на цепь унижений, обид и незаслуженных оскорблений. Если б каждый, кто живет в нашем казенном доме, написал подробную историю того, как он попал сюда, то я уверена, что главы этого многотомного печального рапорта кроме сострадания ничего не вызовут. — Елена Деомидовна собрала со стола посуду и унесла ее за ширму, откуда послышались всплески воды из крана. «Чистюля» — подумал Бояринов.

Через несколько минут она вернулась и поставила на стол вазу с яблоками.

— Ты не думай, Ленечка, что здесь мы всеми забыты. Эти яблочки мне с проводницей поезда прислали из Алма-Аты. Видишь, как пламенеют. На московских рынках таких не купишь. Друзья не забывают.

Бояринов смотрел на яркие крупные яблоки, кивал головой, а сам думал о другом. Из головы не выходил Насонов. Он никогда не видел этого известного в стране художника, хотя иллюстрации с его картин не раз встречались ему в «Огоньке» и в других столичных журналах. Но уже по одним словам Елены Деомидовны, в его воображении четко представился образ умирающего старца с ликом святого, изображения которых он не раз видел на иконах и на церковных фресках. А репродукция «Сикстинской мадонны», стоявшая в изголовье старого художника, как-то особо завершала трагедийность судьбы уходящего из жизни мастера в искусстве и несчастного отца семейства.

— Да-а, Елена Деомидовна, — протянул Бояринов, — мало веселья в вашем доме.

Разрезав ножом самое крупное и румяное яблоко, Елена Деомидовна положила дольки на блюдце перед Бояриновым.

— Безродным, вроде меня, здесь легче. Навестят друзья — и у меня на душе солнышко; поздравят с праздником или с днем рождения кто помнит, — от радости я уже на седьмом небе. А вот тем, кого сюда заперли родные детки, им здесь гораздо труднее. Ты вот встретился бы с Кораблиновым, зайди к нему, он на нашем этаже, в сто седьмой комнате. Спроси его — сколько раз за шесть лет пребывания здесь его навестили родные доченьки? А ведь их у него трое. Всем дал высшее образование. Двое окончили ГИТИС, старшая — Московский Университет. У меня хранится снимок, когда его дочерям было — старшей пять лет, а самой младшей — третьей — годик. Старшие дочки у него сидят на плечах, а младшую, всю в лентах и бантах, он держит на руках. И все это где-то на даче, на фоне цветущей сирени… Все четверо улыбаются, счастливые, до бесконечности родные. Я не могла раньше без слез восторга смотреть на эту фотографию. Счастливый отец, сияет, как солнышко! Эту фотографию Николай Самсонович подарил мне, когда мы перед войной снимались с ним в фильме «Черное солнце». Я тогда была еще молодой… Ты видел этот фильм?