Последний этаж - [30]

— Я точно первый раз в жизни вижу эти ели, клены, березы, и всё смотрит на меня с любопытством и ждет. Какие красивые деревья, и в сущности, какая должна быть около них красивая жизнь!.. — Сделав шаг в сторону, Тузенбах обвел взглядом галерку зрительного зала, и снова взгляд его, печальный и прощальный, упал в пятый ряд. — Надо идти, уже пора… Вот дерево засохло, но все же оно вместе с другими качается от ветра. Так, мне кажется, если я умру, то все же буду участвовать в жизни так или иначе. Прощай, моя милая… — По ремарке Чехова, после этих слов барон должен поцеловать руку Ирине. Но он впервые не поцеловал ее руку. Он только бросил на нее долгий взгляд. — Твои бумаги, что ты мне дала, лежат у меня на столе, под календарем. — С этими словами Тузенбах, испуганно оглянувшись, поспешно ушел со сцены, попросив, чтобы Ирина сварила ему кофе. Сказал это поспешно, скомканно, буднично, так, словно он через полчаса должен обязательно вернуться и выпить свою привычную чашечку кофе.

Когда подходила к концу последняя картина спектакля, Бояринов впервые не смотрел из затемненного угла авансцены на Анфису. Припав глазами к щели в занавесе, он смотрел в зал, туда, где в пятом ряду сидела Магда. Он отчетливо видел ее бледное лицо, застывшее в маске напряженного ожидания трагической развязки. А когда после реплики обманутого безвольного Кулыгина «Она уже не плачет… она добрая» раздался приглушенный далекий выстрел, и без того бледное лицо Магды опахнуло серое облачко. Бояринов видел, как она вздрогнула и испуганно откинулась на спинку кресла, словно кто-то невидимый занес над ней руку для удара.

…Несколько раз занавес падал и вновь поднимался. Прибой аплодисментов упругими волнами накатывался на сцену, навстречу артистам, вышедшим на поклон, из зала летели цветы, вновь и вновь исполнители, взявшись за руки, улыбаясь и раскланиваясь, цепью подходили к рампе и, пятясь, с поклонами отходили назад, два раза Бояринов, встретившись взглядом с Магдой, легкой улыбкой и низким поклоном послал ей привет, и она, уловив этот его жест, бурно захлопала в ладоши.

…Разгримировываясь, Бояринов не переставал думать о Магде. Какое-то неодолимое чувство ему словно нашептывало, что он должен обязательно ее встретить сегодня, непременно сегодня, после спектакля, а поэтому ему надо успеть снять грим, быстро переодеться и через служебный вход выйти к парадному подъезду театра, где она должна («Должна!» — успокаивал он себя) ждать его.

На улице накрапывал редкий теплый дождь, когда Бояринов вышел из театра, и в первую минуту даже растерялся: у служебного входа, подняв над головой зонт, стояла Магда. Он подошел к ней и, крепко стиснув ее руку, прижал к груди.

— Вы меня ждете?

— Жду. Я вас давно ждала… Очень давно… За несколько лет до того дня, когда вы перешагнули порог моей квартиры. И наконец… дождалась.

— Куда мы сейчас? — несколько растерянно спросил Бояринов, вглядываясь в лицо Магды, на котором он прочитал выражение твердой решимости быть этот вечер вместе. — Может быть, поужинаем в «Арагви»?

— Мы поужинаем у меня. Ведь вам у меня понравилось?

Увидев зеленый огонек такси, Бояринов вскинул руку. Таксист, взвизгнув тормозами, резко остановился и высунул из двери голову.

— Слушаю вас.

— Улица Димитрова! — бросил Бояринов.

— Годится, — ответил шофер.

Усиливаясь, дождь крупными каплями хлестал в лобовое стекло машины, на котором переливчато-радужно струились разноцветные огни витринных реклам.

Глава восьмая

Альманах наделал много шума не только в театре. Добрый слух о нем пошел широко, по всей Москве: о нем заговорили в Министерстве культуры, в столичных театрах, в магазинах ВТО. В книжной Лавке писателей им торговали не больше часа.

В комнате Бояринова телефон почти не умолкал: к нему звонили отовсюду: из театров, из отдела культуры ВЦСПС, из Моссовета, звонили просто друзья и знакомые… И каждый почему-то считал: уж он-то, Бояринов, редактор альманаха, сможет помочь старому другу-приятелю достать пару экземпляров — для себя и для начальника.

Бояринов пожалел, что в самом начале, перед тем как альманаху поступить в Москниготорг, он заказал для себя всего лишь двадцать экземпляров и по три экземпляра для авторов статей, опубликованных в альманахе. А когда из двадцати книг в ящике его письменного стола осталось всего два экземпляра, курьерша Министерства культуры, робко войдя в его кабинет, передала ему конверт, в котором была записка от помощника министра: «Дорогой Леонид Максимович! Очень прошу два экземпляра альманаха за наличный расчет. Для министра». Подпись под текстом записки была длинной, чем-то напоминая собой кольцевые волны. Хорошо, что четыре экземпляра у него лежат дома на письменном столе.

Старенькая седая курьерша, как видно проинструктированная помощником министра о цели ее визита в театр, не уходила. Поглядывая то на озадаченного Бояринова, то на записку, лежавшую на столе, она ждала.

Внезапная мысль осенила Бояринова. Он даже обрадовался, что на столе лежит записка, в которой к нему с просьбой обращается помощник министра. Достав из самого нижнего ящика стола две оставшиеся у него книги, он положил их на стол. Успел при этом заметить, как понятливая курьерша полезла в кошелек за деньгами. Теперь Бояринова больше всего озадачивали слова дарственного текста, которые он должен написать на титульном листе альманаха. Писать автограф другу — это одно дело. А министру… «Нет, министра по плечу не хлопнешь, — подумал Бояринов, — да и в струнку вытягиваться не к чему. Тут нужны какие-то твердые, мужские слова». Эти слова пришли сами собой. Опробовав ручку на клочке бумаги, Бояринов неторопливо вывел на титульном листе: «Дорогой Екатерине Алексеевне — от редактора и составителя. С нежностью».