Последний бой Йони - [4]

Выхожу из доставившего меня «кармеля» и встречаю у ворот Киршенбойма, своего соученика по иерусалимской гимназии. «Как дела? — спрашиваю, пожимая ему руку. — Почему вдруг тебя приставили часовым к воротам?»

— Не говори. Сплошные неприятности. Схлопотал трещину в ноге и не могу участвовать в учениях[5].

— В какой ты роте?

— В «Харуве», у твоего брата. Неприятно мне из-за перелома. Действительно, неприятно.

— Почему?

— Слушай, отказать такому командиру — как можно?

Оставив его, взбираюсь по склону к помещению командира роты (Йони временно перешел из Части в особый отряд «Харув», поскольку командир Части решил ускорить его продвижение по службе) и встречаю Йони на выходе. Широкая улыбка расплывается по его лицу. Пожимаем друг другу руки.

— Сейчас же двинемся. Только зайду в санчасть на осмотр больных. Присоединяйся.

Не знаю, зачем ему надо в санчасть. На вид он совершенно здоров. У входа ждет с десяток солдат. Мы проходим мимо них в приемную. Врач уже прижимает первого больного, новобранца, у которого ступни ног все в трещинах, как земля в засуху.

Йони секунду осматривает его ноги, явно не впервые.

— Что скажешь, доктор? — спрашивает он.

— От него зависит. — Врач смотрит на солдата. — Я же не знаю, сможет ли он выдерживать такое. Пока нет никакого улучшения, возможно, даже стало немного хуже. У него уже много лет сухость кожи, но на медкомиссии во время призыва он этого не сказал.

— Ты думаешь, что выдержишь? — спрашивает Йони новобранца.

Тот в ответ лишь пожимает плечами.

Я смотрю на ступни его ног и не могу понять, как он вообще может ступать ими.

— Пожалуй, стоит послать его к кожнику, — советует Йони.

Больные заходят один за другим, а Йони следит, чтобы им было оказано подобающее внимание. Я же, стоя рядом, думаю о своем командире роты в бытность мою новобранцем в том же лагере. Не помню, чтобы он говорил с нами, разве что бросит два слова перед заданием. И уж точно ни разу не обратился ко мне лично. Впрочем, нет, не так. Это было в последний день курса молодого бойца, при сдаче снаряжения. Одна из двух моих мисок помялась за неделю до того в траншее, ее задел развернувшийся танк. Услышав приближающийся шорох гусениц, я поспешил оттуда убраться, не слишком заботясь о посуде. Когда танк отъехал, я обнаружил кусок вмятого в землю железа с остатками картошки.

— Это все, что ты смог найти вместо утерянной второй миски? — спросил завскладом с насмешкой. — Распишись, штраф.

Я было заспорил, но из глубины помещения, служившего также и конторой, раздался голос командира роты: «Кончай там спорить, Идо, и распишись».

Я расписался.

Мы садимся в джип Йони и спускаемся по склону к воротам. Напротив высится островерхая гора, господствующая над лагерем. Я вспоминаю о ночном походе туда с носилками: мы поднялись в быстром темпе, минуту отдохнули на вершине и спустились вниз вполне заурядное дело после полуторамесячных курсов молодого бойца. После смерти Йони я узнал, что и он устраивал своей роте поход на вершину. Это было в первый их день в лагере. Он шел быстро, не останавливаясь, а офицеры роты и солдаты — за ним. Там, на вершине, у могилы шейха, против долины и арабской деревни у подножья горы, он обратился к своим подчиненным. Йони говорил несколько минут. Но не о том, что предстояло им во время службы, а о том, что значит, по его мнению, быть у нас в стране солдатом, защитником народа.

Мы отдаляемся от лагеря — Йони ведет джип, я сижу рядом — по дороге, спускающейся к Иерусалиму сверху, от Бет-Эля. На похоронах собралась наша семья — родители, дяди, двоюродные братья. Мы с Йони в военной форме. Биби не смог приехать — он занят в операциях Части. Дяди минуту толпятся возле Йони, расспрашивают его о здоровье с любовью и почтением.

Мы стоим под дубом у открытой могилы на Масличной горе, откуда открывается вид на Иерусалим и Храмовую гору, рядом со старой — ей несколько десятков лет — могилой моего деда, и отец произносит прощальное слово. Я замечаю затаенный гнев, мелькнувший на мгновенье в устремленных на него взглядах его братьев, когда он говорит о том, что сыновья моих деда и бабушки, убежденных сионистов, в большинстве покинули страну, а сейчас вот собрались все в Эрец Исраэль — на похороны.

Кончили говорить, служащие похоронного общества сгребают в могилу землю. Йони берет лопату у одного из них и начинает засыпать яму. Звук падающих вниз комьев стоит у меня в ушах, и в воображении возникает облик бабушки, какой я ее видел в последний раз. Я отпросился с курса парашютных прыжков вечером на несколько часов, чтобы навестить ее в больнице. Приехал на попутных машинах в незнакомый мне Тель-Авив, и, пока нашел больницу, наступила ночь. Я попросил у дежурной сестры показать мне, где находится госпожа Сара Миликовски. Сестра провела меня темным коридором в небольшую палату и зажгла маленькую лампу у больничной кровати с поднятыми перилами. «Бабушка, бабушка», — окликнул я ее. Она проснулась, но меня не узнала. «Я Идо, бабушка, Идо». Я смотрел на нее: маленькая, сморщенная, посреди белых простыней, не может встать, плохо соображает. «Идоле», — откликнулась она слабым голосом и снова погрузилась в дремоту. Глубокая печаль охватила меня. Я осмотрелся во мраке комнаты — голые стены, стерильная атмосфера; сестра поспешила удалиться из опасения, что я о чем-то попрошу ее; мой взгляд вернулся под сноп света, к бабушке, закрывшей глаза в ожидании смерти, чтобы пришла и избавила ее от постельной тоски. Я посидел с ней минуты две, не больше, и ушел.