Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера - [96]

«Спустя мгновение Яков протянул руку и ощупью нашел глиняный горшок с водой для омовения. Он мыл руки, как и положено, поочередно. Он уже успел прочитать «мойдэ ани…» — молитву, в которой не упоминается Всевышний, и потому ее можно произносить неумытому…»

Дальше подробно рассказывается о том, как Яков, пребывая в течение пяти лет в рабстве в польской деревне, умудрился не нарушить ни одну из заповедей своего Бога — он продолжал ежедневно произносить предписанные молитвы, тщательно соблюдать законы о разрешенной и запрещенной пище, соблюдения субботы и т. д. Более того — шаг за шагом он воскрешает в своей памяти не только весь текст Библии, но и Мишны и Талмуда.

Но — самое главное — Яков отнюдь не становится частью того мира, в котором он оказался, не поддается ни на один из его соблазнов, и продолжает смотреть на жизнь и нравы неевреев своими, еврейскими глазами:

«Они приходили к нему поболтать, посмеяться и вели себя при этом не лучше коров. При нем они справляли свою нужду. Чтобы показать место, укушенное комаром, они задирали платье, оголяя колено, ляжку или даже выше. Они говорили ему без обиняков: идем, ляжем! Но Яков был слеп и глух. Они были не только развратны и уже одним этим грешны, но к тому же еще нечистоплотны — с насекомыми в одежде, с нечесаными волосами и нередко с чирьями и прыщами на коже. Он употребляли в пищу дохлых птиц и всякую нечисть, водившуюся в земле. Были и такие, которые не умели говорить…»

Словом, герой романа продолжает оставаться верным себе и жить своей жизнью, и потому нет, по сути дела, во всей этой деревне человека более внутренне свободного, чем Яков. Он остается таковым даже в момент, когда пьяная толпа неевреев хватает его, чтобы насильно напоить водкой и накормить свининой — Яков и в этот момент думает о Боге и вспоминает стихи Псалмов.

Это, безусловно, не означает, что Якову неведомы сомнения и больные вопросы — будучи необычайно вдумчивым человеком, он умеет задавать и самые больные вопросы. Порой Зингер вкладывает в его уста свои собственные мысли и сомнении, ибо и в этот образ, как и в Яшу Мазура, он вложил много от самого себя:

«Однажды, оставшись один в школе, Яков обратился к Всевышнему:

— Я верю, что Ты всесилен и что все, что Ты делаешь, — это к лучшему. Но я более не могу проявлять любовь к Тебе! Не могу, Отец, не могу… Не в этой, земной, жизни!..»

Но вслед за этим немедленно следует фраза, доказывающая, что раб, даже бунтуя против своего Господина, остается рабом:

«Какой позор — не любить Создателя и тосковать по какой-то крестьянке в деревне!»

* * *

Любовь, вспыхнувшая в Якове к Ванде, воспринимается им поначалу как искушение — ведь Бог запретил евреям вступать в браки с иноверцами, и Зингер блестяще передает те мысли и чувства, которые овладевают религиозным евреем, которому выпало пройти через такое испытание:

«Он был не одним человеком, а одновременно двумя. Один молил Бога спасти его от искушения, другой искал предлога, чтобы потворствовать желанию плоти. Ведь Ванда свободна, она не мужняя жена, изворачивался в нем кто-то. Правда, тело у них постоянно пребывает в нечистом состоянии, но, во-первых, к нееврейке неприемлемо понятие нечистоты, во-вторых, она может совершить омовение в ручье. Какое же остается препятствие? Запрет сходиться с гоями. Но разве здесь может быть в силе этот запрет? Это ведь особые обстоятельства. Разве Моисей не женился на негритянке? Разве царь Соломон не взял дочь фараона? Правда, те приняли еврейскую веру, так ведь и Ванда тоже может принять еврейскую веру. А то, что сказано: «Того, кто вступает в половое сношение с гоей[44], можно уничтожить, так это лишь в тех случаях, когда это делается открыто, при свидетелях и после предупреждения… Злой дух, дух-искуситель так и сыпал на Якова ученостью, а добродетельный ангел говорил простые слова: долго ли продолжается человеческая жизнь? Долго ли ты молод? Стоит ли ради минуты удовольствия потерять тот мир, который вечен?»

Пытаясь уйти от наваждения, Яков подвергает себя все новым испытаниям, всячески принижает свое чувство к Ванде, объясняя его обычной похотью, но эта попытка самообмана слишком очевидна для читателя. Похоть Яков как раз давно уже мог бы удовлетворить с теми самыми деревенскими девками, которые «без обиняков» говорили ему «идем, ляжем!». То, что им владеет, это, безусловно, любовь, самое высокое из всех чувств, которое может быть дадено человеку, когда тело и душа в своей жажде близости становятся нераздельны. Но даже тогда, когда он больше не в силах противостоять этой любви, Яков остается «рабом верным», и просит, чтобы Ванда совершила ритуальное омовение в ручье, как это бы сделала еврейка перед первой близостью с мужем.

— Это для тебя! — шепчет ему Ванда, возвращаясь из ледяного ручья.

— Это не для меня, а для Бога, — отвечает ей Яков.

Уже потом, когда его выкупят из плена, когда он будет мучиться в родном Юзефове тоской по Ванде и, в конце концов, помчится к ней, он все равно будет сверять свой поступок с требованиями Творца. И уже после того как Ванда станет Сарой и они поселятся в Пилице, где Ванде-Саре придется притворяться немой; и в час ее смерти; и тогда, когда его будут вести на казнь за обращение нееврейки в иудаизм, он продолжит ощущать себя рабом Господа, находящимся целиком в Его власти.