Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера - [94]

«Во время погрома в Юзефове и в других городах безвинным евреям рубили головы, их вешали, душили, сажали на кол, женщинам вспарывали животы и вкладывали кошек, детей закапывали заживо…»

«…В синагогах молились, учили Тору, читали Псалмы. Приходили евреи со следами побоев, полученных от гайдамаков, а также с разными увечьями — слепые, с отрезанными ушами, с выбитыми зубами, чтобы благословить Всевышнего или послушать проповедь. По окончании молитвы добрая половина собравшихся говорила Кадиш[43]. На каждом шагу попадались скорбящие по родным и близким. В тесных улочках Яков видел нужду. Ремесленники работали в будках, напоминающих собачьи конуры. От сточных канав шла вонь. Оборванные женщины, многие из них беременные, собирали мусор и щепу для топки. Бегали голые, босые дети со струпьями на головах, с прыщами на личиках. Многие из них были кривоноги, с больными глазами и с раздутыми животами. Очевидно, свирепствовала эпидемия, судя по тому, что выносили мертвых. За каждым гробом шли женщины, плача навзрыд. Синагогальный служка громыхал жестянкой, в которую опускали монетки — подаяние «во спасение от смерти». После погромов появилось много сумасшедших. Они бегали по улицам, каждый со своими выходками и гримасами…»

Но если для читателей написанного в начале 30-х годов «Сатаны в Горае» подобные картины еще представляли, так сказать, чисто исторический интерес, то для читателей «Раба» они звучали более чем актуально — напоминая ему о Холокосте и оставленных им незаживающих ранах на теле и в душах. Да и те страницы романа, на которых писатель клеймит раввинов и лидеров еврейских общин, пытающихся нажиться на бедах и проблемах своих соплеменников, тоже вполне можно было отнести к некоторым еврейским дельцам и лидерам еврейства США и Европы первых послевоенных лет.

Наконец, и сам поставленный писателем вопрос о том, как относиться к тем нееврейским женщинам, которые в столь страшное время спасали евреев и решали связать с ними свою судьбу; следует ли в данном случае требовать от них строгого соблюдения всех формальностей, связанных с обращением в еврейство, или считать, что самой своей жизнью они доказали, что являются частью еврейского народа, тоже был чрезвычайно злободневным для 50-60-х годов прошлого века.

* * *

В отличие от «Люблинского штукаря», роман «Раб» не раз оказывался в центре внимания исследователей еврейской литературы ХХ века.

Одни из них сосредотачивались на анализе тех библейских ассоциаций, которые использовал Исаак Башевис-Зингер при его написании.

В истории Якова, спасшегося во время погрома и проданного в рабство зажиточному польскому крестьянину Яну Бжике, во вспыхнувшей любви между еврейским рабом и дочерью Бжики Вандой они небезосновательно видели параллель с историей библейских Иакова и Рахели. Так же, как его библейский тезка, Яков пребывает в рабстве и в итоге получает дочь своего хозяина; так же, как этот праотец еврейского народа, Яков вместе с любимой в итоге бежит из дома своего тестя; так же он теряет любимую, которая, подобно Рахили, умирает в родах, оставляя после себя сына Биньямина…

Впрочем, никаких особых усилий для такого открытия этим исследователям предпринимать было не нужно: Башевис-Зингер и сам пользуется этой ассоциацией, поднимая образ своего героя до его библейского архетипа в финале второй части романа:

«Яков забормотал: «…И когда я пришел из Паддана, умерла у меня Рахиль в земле Ханаанской, по дороге, не дойдя до Евфрата…»

Его также зовут Иаковом. И у него на чужбине умерла любимая женщина, дочь язычника. Ее также похоронили, можно сказать, на дороге. У него тоже остался ребенок… Он тоже пересекает реку, имея лишь посох в руке… За ним также гонится Исав… Все осталось, как было: древняя любовь, древняя боль. Возможно, пройдут еще четыре тысячи лет, и где-нибудь вдоль другой реки будет шагать другой Яков, у которого умрет другая Рахиль. Или кто знает? — может быть, это все тот же Иаков и все та же Рахиль?..»

С точки зрения этих исследователей центральной темой, по меньшей мере, первой части «Раба» является тема столкновения Исава и Иакова, то есть, в еврейском понимании этих образов, еврейского и нееврейского мира. Жизнь польских крестьян, живущих исключительно потребностями своего желудка и побуждениями собственной похоти, не ведающих элементарных правил гигиены, остающихся во власти древних языческих преставлений и суеверий, чуждых какой-либо культуры и духовности — это и есть «мир Исава», в котором оказывается герой романа.

Да, среди этих людей явственно выделяется фигура Яна Бжики — честного, трудолюбивого, доброго, по-своему очень красивого человека. И отношение Бжики к своему еврейскому рабу разительно отличается от той ненависти и смешанного со страхом презрения, с каким относятся к Якову окрестные пастухи и крестьяне. Но ведь Ян Бжика, по сути дела, одинок и нелюбим даже членами своей семьи. Все они, кроме его дочери Ванды, не таясь, ждут его смерти. Ну, а сама умная, работящая, тоскующая по настоящей любви и другой жизни Ванда — это вообще дивный, диковинный для этих мест цветок, непонятно каким образом выросший среди окружающей ее грязи. Так стоит ли удивляться тому, что она всей душой и телом потянулась к Якову — пришельцу, заброшенному злой судьбой в их края из совсем другого мира и упорно сохраняющему ему верность?