Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера - [100]

«Постель — это всегда продолжение начатого разговора», — говорил он. При этом он утверждал, что делает женщин счастливыми. «Я ни о чем не жалею, это был настоящий катарсис!» — так многие из них говорили писателю (опять-таки, по его словам) после случайной близости с ним.

И все же отношения с Дворой Менаше носили у Зингера несколько иной характер. Они познакомились в тот период, когда Башевис-Зингер активно читал лекции и проводил литературные вечера в еврейских клубах различных американских университетов. Так как своей машины у писателя не было (любая техника вообще страшила его), а природная скупость удерживала от расходов на такси, то Зингер развесил в университетских коридорах объявление о том, что требуется доброволец с машиной, который был бы согласен просто так, из доброты душевной, подвозить еврейского писателя на его лекции.

На это объявление и откликнулась бывшая тогда совсем юной студенткой Двора Менаше. Вскоре между Башевисом-Зингером и этой девушкой возникли очень близкие отношения, продолжавшиеся почти три десятилетия до самой смерти писателя. Не исключено, что в отношении к Дворе Менаше к страсти у Зингера примешивались отцовские чувства, и это делало его любовь к этой годившейся ему не только в дочери, но во внучки женщине тем самым запретным плодом, который особенно сладок. Возможно, именно Дворе Менаше посвящен знаменитый пассаж из монолога героя рассказа «Кукареку»:

«Квохточка — дочь мне, а про родную дочку отец дурного не скажет. Даже если она ему и жена. Гляжу на нее, и глазам не верится: да когда ж она выросла? Еще вчера, кажется, это был крохотный комочек пуха, только-только из скорлупы, несмышленыш, такая цыплюшечка. И вот пожалуйста — она уже строит вам глазки, знает все куриные штучки, кладет уже яйца, хоть и маленькие. Очень скоро я стану отцом, отцом своих внуков…»

Двора Менаше стала, по сути дела, вторым секретарем Зингера и его помощницей во всех делах. Она окончила университет, вышла замуж за раввина и стала Дворой Менаше-Телушкиной, но продолжала дружить с писателем. Именно Двору, как мы увидим дальше, выбрал Зингер в качестве своей помощницы при подготовке текста своей Нобелевской речи, для чего на долгие часы запирался с ней в гостиничном номере. Когда Эльма заболела и у нее отказали ноги, Двора взяла на себя все заботы по дому Зингеров — чтобы любимый писатель не отвлекался от работы. Она же помогала им собираться, когда Зингеры решили окончательно перебраться в Майами…

* * *

Как уже говорилось, Зингер был достаточно равнодушен, даже подчеркнуто равнодушен к политике, и все же настал день, заставивший его забыть об этой своей принципиальной аполитичности.

Это произошло в мае 1967 года, когда над расположенным в десятках тысячах километров от Нью-Йорка Израилем начали сгущаться тучи и стало ясно, что новая война молодого еврейского государства с арабским миром неизбежна. Если до этого Зингер обычно с раздражением просил Эльму уменьшить звук радиоприемника, то теперь сам включал его на полную громкость, внимательно вслушиваясь в сводки новостей с Ближнего Востока.

В эти же дни в Нью-Йорк по приглашению американской еврейской общины прибыл лауреат Нобелевской премии Шай Агнон. Башевис-Зингер в немалой степени удивил сына (работавшего тогда посланником Сохнута в США) и Эльму, заявив, что хочет пойти на его лекцию, и там жадно слушал ответы Агнона на вопросы о военной и политической ситуации в Израиле и вокруг него.

По окончании лекции он захотел подойти к Агнону, чтобы пожать ему руку, однако окружившая израильского гостя толпа поклонников помешала ему это сделать. Таким образом, личная встреча двух корифеев еврейской литературы ХХ векам так и не состоялась — как не состоялась в свое время встреча Толстого и Достоевского, хотя однажды они и оказались в одном зале.

В первые дни июня, когда ситуация на израильско-египетской границе накалилась до предела, а американские политики и журналисты продолжали твердить, что США должны сохранять нейтралитет в этом конфликте, Башевис-Зингер, по воспоминаниям его знакомых, после каждого новостного сюжета разражался целым каскадом брани и проклятий на идише. Многие, выслушивая эти слова в исполнении известного писателя, удивленно приподнимали брови — до этого они считали Башевиса-Зингера весьма сдержанным человеком.

В день начала войны 5 июня 1967 года Америка полнилась самыми разными слухами. Даже в нью-йоркском отделении Еврейского агентства не было достоверной информации о происходящем, так как израильское радио молчало, а египетское утверждало, что «по сионистскому образованию на Ближнем Востоке нанесен смертельный удар и оно стерто с лица Земли». Башевис-Зингер с самого утра этого дня сидел у радиоприемника, а когда узнал, что еврейские организации объявили сбор донорской крови и пожертвований в пользу Израиля, оделся и вышел на улицу.

Вскоре он уже стоял в хвосте огромной, кажущейся бесконечной очереди — тысячи евреев пришли по указанному им адресу для того, чтобы внести свои деньги в пользу Израиля и заодно сдать кровь для раненых израильских солдат.