Последний барьер - [60]

В проходной, куда приводят Пуму, она меняет тактику и молчит как рыба. Сидит, заложив ногу на ногу, мерно покачивается тупоносая импортная туфля.

Приходит дежурный воспитатель и кидает на стол серую резиновую грелку, к которой привязано несколько пачек сигарет.

— Почти в руки мне угодила, — смеется он. — Техника метания у вас отличная. Но детишки остались с носом.

Киршкалн отвинчивает пробку, и в нос ударяет острый запах спирта.

— Ничего не скажешь. Такой бомбой можно пол-отделения уложить наповал. Ваш паспорт! — обращается он к девушке.

— Зачем? — спрашивает Пума.

— Предъявите документы!

— Нету.

Пума с минуту раздумывает, затем расстегивает «молнию» на куртке и достает паспорт.

— Нате!

Нога опять покачивается, и Киршкалн замечает, что на кошечке кроме куртки имеется еще и юбчонка, правда, измерить можно бы лишь ее ширину, но никак не длину.

«Майга Миезите, — читает Киршкалн, — родилась в 1951 году в Риге». Он записывает адрес.

— Где работаете?

— Чего?!

— Я спрашиваю — где вы работаете?

— Зачем вам?

— Хотим познакомиться с вами поближе.

— Свиданочку назначите?

— Возможно.

— Не тот причал!

— А все-таки, может, ошвартуетесь?

— Зачем?

Пума слегка меняет позу — перекидывает левую ногу на правую, и Киршкалн замечает, что молоденький контролер, зардевшись, пялится на ее трусики.

— Сядьте-ка поприличней! — Замечание Киршкална получается непреднамеренно резким.

— Ха! — вздергивает Пума плечом и подмигивает.

Руки пробуют чуть натянуть юбчонку пониже, но усилия тщетны.

— Что будем с ней делать? — отведя Киршкална в сторону, негромко спрашивает у него дежурный воспитатель. — Дело безнадежное — за полчаса из обезьяны Человека так и так не сделать. Для этого сто веков нужно. Она даже разговаривать еще не умеет…

— Просто не знаю. Сажать в милицию? Впрочем, бог с ней, пусть идет! Я завтра отправлю письмо в соответствующее отделение милиции в Риге и сообщу о сегодняшнем случае. Они там лучше знают, что делать… Теперь попытайтесь вникнуть в то, что я сейчас вам скажу, Майга Миезите! — поворачивается Киршкалн к девушке. — Передавать воспитанникам колонии спиртные напитки запрещено. Вы нарушили этот запрет. Предупреждаю, если еще раз увижу, что вы околачиваетесь у ограды колонии, дело обернется для вас хуже, чем сегодня. А теперь ступайте на автобус и уезжайте! На ночной поезд еще успеете. Ясно?

Пума встает.

— Паспорт гони!

Она забирает паспорт, прячет в карман и задергивает «молнию».

— И пузырь! — Рука протягивается за грелкой.

— Пузырь останется нам на память.

— Надеретесь, — деловито замечает она и направляется к выходу. У порога Пума оборачивается, облизывает губы и злобно выталкивает: — Поноса вам гвоздем!

Киршкалн смотрит, как отдаляется от освещенного фонарем круга, становится все бледнее багровокрасная куртка Майги Миезите.

— Н-да-а, не позавидуешь коллегам, которые работают в колониях для девчонок. Не зря говорят, что с ними куда хуже, чем с ребятами. Вылей спирт в раковину! — говорит он дежурному воспитателю, и драгоценная жидкость под грустным взором контролера, булькая, утекает в канализацию.

Киршкалн выходит во двор. Ночь тиха и тепла.

Ребята смотрят кинокартину, и из темных окон зала временами доносятся приглушенные звуки музыки, голоса.

И вдруг за оградой колонии раздается песня.

Киршкалн даже вздрагивает от неожиданности — уж не взывает ли кто-то о помощи или кричит от боли?

Потом ему на ум приходит разговор с Трудынем о Пуме. Слова песни разобрать невозможно, это какой-то очень странный язык, но в мелодии есть что-то влекущее. Печаль, тоска по чему-то, чего никогда не видели и не понимали. Киршкалн никогда не слышал воя койотов, но представлял его приблизительно таким. Долгие, тягучие ноты; кажется, вот-вот звук оборвется, у певицы не хватит воздуха в груди, но нет, голос звучит до конца в сочном тембре, и Киршкалну невольно вспоминается Има Сумак. Конечно, диапазон не тот и техника не та, по что-то общее есть. Киршкалн стоит и слушает. Сильный голос. Пума, очевидно, на автобусной остановке, но слышно очень хорошо. Песня допета, и Пума кричит:

— Жук! Чао! Это твоя Пума пела!

Спустя несколько минут слышится рокот мотора отъезжающего автобуса.

«А Жук сидит в кинозале и смотрит картину. Не слышал он ни песни твоей, ни привета», — мысленно произносит Киршкалн, направляясь к школе. И его охватывает острое недовольство собой, своим поведением в давешнем разговоре в проходной.

XIV

Зрителей сегодня на трибунах городского стадиона полным-полно. Футбольный матч с колонистами широкой огласки не имел, но, как это всегда бывает, то, о чем говорят вполголоса, узнается скорей всего. Пришли даже те, кто вообще мало интересуется футболом, — интересно ведь поглядеть своими глазами на малолетних преступников. В публике шум, смех, разговоры. Зрители лижут мороженое и время от времени посматривают туда, где сидят ребята в темной форме.

А колонисты от чрезмерного старания вести себя безукоризненно и от смущения, которое их охватило, когда они оказались в центре внимания, чувствуют себя неловко и напряженно смотрят перед собой на зеленое поле.

Начинается игра. Колонисты-игроки вначале тоже чувствуют себя скованно. Шумливый народ на трибунах и неизвестный противник, которому, естественно, достается львиная доля подбадривающих голосов, сильно влияют на точность распасовки и уверенность ударов. Хорошо еще, что городские ребята находятся почти в таком же состоянии, поскольку против них играет опять-таки не нормальная команда, а бандитская. Пойди-ка начни у него отыгрывать мяч, пожалуй, еще по башке схватишь!