Последний апостол - [13]

Как только божественный Арета, величайший из великих, вместе со своим эскортом скрылся за поворотом, простые смертные подняли страшный гвалт.

— «Красивейшие женщины…» — передразнивает рыбник. — «Красивейшие женщины мои», а сам-то… С этим…

— Во-во! Только красоток на него переводить!

Маленький старичок чуть не плачет, горячится:

— Как он сказал о детях! Как сказал о детях! Тепло, будто человек… А кто велел Лидии вытравить плод? А? Кто, скажите, граждане? Не Арета? Голубке, беляночке Лидии! И продал ее потом римскому центуриону, как яловую ослицу продал, граждане…

— Да! — встрял визгливый голос. — А у Долмации отнял младенца и бросил псам!

— Не псам, а свиньям, — возразили ему.

— А я говорю — псам!

— Свиньям!

— Ты ничего не знаешь, так не разевай свою вонючую пасть!

— Ах, у меня вонючая пасть?! Да ты…

Воины, арестовавшие Павла, с отъездом хозяина тоже утратили профессиональную безмолвность. Расслабились, с удовольствием долго молчавших людей принялись перемывать косточки и Арете, и его свите.

Тот, что помоложе, перехватил Павла, подвел к коню. Поскользнувшись на перезрелом апельсине, выругался грубо.

Павел дернулся изо всех сил, неожиданно для себя вырвался вдруг, побежал отчаянно, спиной ожидая удара и неминуемой боли.

Бежал, боялся, долго, ничего не видя вокруг, не слыша ничего, кроме своего захлебывающегося дыхания. Потом остановился, упал на спину, не видя ничего над собой, катался в пыли, царапая рвущуюся изнутри грудь, выл беззвучно сквозь зубы, растягивая горькие от пота губы.

Потом встал и побрел медленно. Шел, шатаясь, стискивая пальцами вздрагивающие виски.

Полдня петлял Павел по душным кривым дамасским улочкам, искал переулок Прямой. Спрашивал, замирал, заслышав бряцанье оружия и четкий шаг римских легионеров. Те проходили по городу человек по восемь, спокойно, не подозревая о существовании Павла, не подозревая о его страхе.

Наконец, обессилевший и голодный Павел добрался до дома Иуды.

— Мир тебе, — прошептал обрадовано. — Мир тебе, добрый Иуда!

— Мир тебе, — поцеловал Павла хозяин.

Отвел глаза, начал теребить пальцы:

— Мир тебе, Павел, тарсянин. Доброго вечера. Только… — Иуда затосковал. — Прости, но старейшины велели, как придешь, связать тебя и выдать Арете. Ты, мол, смутьян отчаянный, дерзишь, можешь навлечь на общину гнев властей. Закон и справедливость требуют твой выдачи.

— Закон и справедливость? — горько переспросил Павел.

— Ну в большей-то степени старейшина синагоги, — доверительно прошептал добряк Иуда. — С ним никто не спорит. Ему уже сто восемь лет, он потерял способность слушать. Короче… — Он решительно схватил Павла за руку.

Тот умоляюще накрыл его руку своей.

— Иуда! — сказал жалобно.

— У меня дети. И жена на сносях. Они не отвечают за твой глупый язык, — проворчал Иуда, бледнея. — Это — твоя беда.

— Нет! — вскрикнул Павел. — Нет чужой беды! Мы — одно тело. Ударишь одного, больно всему миру. Спрячь меня, брат Иуда!

Дверь распахнулась от резкого удара снаружи. В дом вошли два воина дамасской стражи.

— Этот? — кивнули на Павла.

Тот отпрянул так испуганно, что толкнул Иуду. Испугался еще больше и заметался по комнате.

Плоское, тупое лицо одного стражника заиграло весельем, он захохотал нарочито громко и бросился ловить Павла. Он гонял свою жертву из угла в угол, подгоняя тычками, улюлюканьем, опрокидывал стулья и сметал со стола посуду. Останавливался на секунду, захлебываясь самозабвенным смехом идиота, подпрыгивал, вскрикивал, пугая; по широкому раскрасневшемуся лицу потекли мутные слезы.

Иуда тоже плакал, бормотал что-то, забившись в угол.

Второй стражник спокойно стоял в дверях: другого выхода из комнаты не было. Стоял, смотрел бесстрастно, как резвится его товарищ, молчал.

Первый не уставал смеяться, но вспотел, стал нетерпеливее и злее. Уже не в шутку лупил Павла древком копья, если бедолага не успевал увернуться. Наконец, враз посерьезнев, прыгнул неожиданно ловко и почти схватил преступника. Цыкнул, развернулся, прыгнул снова.

Загнанный Павел, зажмурившись, ринулся в дверной проем, готовый погибнуть немедленно, только бы его не коснулись омерзительно потные ладони зловещего весельчака.

Второй стражник спокойно стоял в дверях. Повернулся неспешно, когда Павел пробежал мимо. Стоял, смотрел бесстрастно, как его товарищ с воплями погнал беглеца по улице. Потом, пожав плечами, лениво зашагал следом.

Евреи затаились в своих домах, смотрели настороженно, как убегает из их спокойного квартала безумный тарсянин, агент синедриона, фарисей, обратившийся вдруг в христианство.

Они уже не увидели, как невесть откуда взявшийся негр, поставив на мостовую кувшин, который нес на плече, сграбастал прыткого стражника, стукнул головой о стену. Отбросил брезгливо и зашагал прочь со своим кувшином, ведя за руку вконец ошалевшего Павла.

Второй стражник нашел своего товарища, взвалил на спину и поволок в казармы.

Негр вел Павла по уже знакомым тому местам. «Здесь, в Дамаске, мы не живем с евреями», — сказал когда-то приятный с виду человек по имени Варнава. Тогда Павел так и не дошел до назорейской общины. Как хорошо, что она далеко от еврейского квартала!