Вступление Владимира Маканина
На Втором форуме молодых писателей в Липках мне предложили прочитать несколько рукописей. Одна из них — Светланы Чураевой.
Она приехала на форум из Уфы вместе с мужем, в соавторстве с которым выпустила недавно первую книгу. Но эта, предложенная форуму, повесть была уже ее и только ее повестью. Личной. Особенной. С тем удивительным ощущением, что рывок в прозе сделан автором только что, прямо сейчас и на твоих глазах.
Удивителен и герой повести, апостол. Евангельская тематика плодотворна, если писатель талантлив. Леонид Андреев… Бунин… Булгаков… И это лишь сразу вспоминающиеся русские авторы. А сколько еще иноязычных!
Апостол Павел — одна из сложнейших фигур Нового Завета. Чаще всего он представляется крепким мужчиной, который еще вчера был Савлом — свирепым гонителем христиан. Чураева дает совсем другой образ: ее Павел — это зажавший себя в кулак, колеблющийся и глубоко тоскующий человек. Да, он обратился. Да, он верует. Но как же он боится сам себя! Но как же еще много, бесконечно много трудиться этому испуганному сердцу!..
«Варнава взял незадачливого проповедника под руку, повел по улице.
— Так, значит, ты говорил с Иисусом? — спросил он.
— Да.
— Я верю тебе. — Варнава кивнул, довольный. — Ты слышишь мертвых, это хорошо.
— Я познал языки человеческие и ангельские, — с достоинством подтвердил Павел.
— А любви не имеешь, — усмехнулся Варнава.
— Иисус любит меня, — насупился Павел.
Варнава дружелюбно посмотрел на него, низенького, побитого, грязного и заплаканного.
— А кого любишь ты, Павел?»
Проза Светланы Чураевой — внешне легкая, но одновременно тонкая, выверенная в каждом слове — оптимальная проза для читателя наших дней.
— Это дитя — от Бога.
Жена его полулежит, опершись на локоть, глаз не сводит с младенца. И в голосе ее только любовь.
Сама еще ребенок. Долговязая, нескладная, некрасивая. Невесомые золотые волосы распущены, застревают на грубом полотне рубахи на плечах, пушатся над теменем, падают на лицо. Она сдувает их пухлыми сонными губами. И глаза у нее такие же сонные, с матовыми золотыми крапинами. Тонкие золотые ресницы. Тонкие золотые брови. Вся она, белокожая, в этом неуловимом для взгляда золотистом пуху. От низкого лба до облупленных пяток. Зачем она обколупывает свои бело-золотые пятки? Обкусывает бело-золотые ногти на худых пальцах. Глупая двенадцатилетняя девочка.
Зачем он привел ее в дом, пожалел? Она ни на что не годится. Молчит целыми днями, улыбается. Спросишь — не отвечает. Прикажешь — не слышит.
И в то же время сколько высокомерия! Будто только она разговаривает с Богом, медленная никчемная девка!
— Я просила у Господа ребенка, и Он даровал мне.
Животик, уже порожний, торчит еще, топорщит рубашку. Золотистое козье вымя Марии выпадает из-за полотна. Она водит соском по сытому младенческому ротику.
Бесстыжая тварь! Ни капли раскаяния. Только гордость и любовь. Нет, не гордость — любование. Любование этим маленьким ублюдком.
Его сыновья были чернявые, крикливые, а этот — молчун, как его мать. С таким же высокомерным не видящим тебя взглядом. Сиянием золотого пуха на темени. И все-таки вылитый отец.
Те же удлиненные глаза, тот же нос, тот же рот, что у солдата Пандеры.
— Разве он не чудо, Иосиф?
Смотрит прямо в глаза, а как будто мимо. Интересно, она успела хоть что-нибудь почувствовать, когда познал ее этот римский подонок?
— Я видела ангелов, Иосиф.
Еврейская женщина не должна быть такой. Анна не была такой. Она покорно сносила все. На детей смотрела с горестным недоумением, будто не понимая, для чего они. «Раз так установлено, буду рожать», — говорила она черными равнодушными глазами. Только поджимала губы, когда муж клал ей руку на грудь.
Умная была женщина, спокойная, преданная, жаль, что кончилась.
— Прекрасных ангелов…
А эта — дура. Ничего в ней нет, кроме любви. Слишком много любви. Любовь переполняет ее. Светится сквозь кожу, стекает по волосам, по веснушчатой спине, по веснушчатой груди. Дрожит на губах, на ресницах.
Зачем он так стар?
Зачем он привел ее в дом? Хорошо, если римский пащенок сумеет впитать всю эту любовь. А то год-два, — подрастет, и что прикажете делать с проклятой сукой?
— Прекрасные ангелы пели и славили меня…
Иосиф сердито вышел прочь, так и не ударив Марию.
Во дворе играли его сыновья. Старший, Иаков, обернулся, услышав отца, — те же недовольные губы, что у его матери.
— Не прогневайся, отец…
— Да?
— Мы не понимаем, как она родила. Ведь ты… Ведь она девочка.
— Господь послал нам чудо, — пробормотал Иосиф и отвернулся.
…Люди были раздражены в сердце и скрежетали зубами. А Стефан всмотрелся в небо и сказал: «Вот, я вижу открывшиеся небеса и Сына Человеческого, стоящего по правую руку от Бога».
Иаков, слышавший эти слова, горестно поджал губы. Сын Человеческий!
Безмозглая мать не учила Иисуса. Пока он был младенцем, лишь валялась с ним на неубранной постели, дни напролет. И разговаривала с ним на голубином его языке, и блаженно слушала, как он гулит в ответ, и целовала его беспрестанно, лишь изредка поднимая голову, чтобы спросить: «Ну посмотрите, разве он не чудо?»
