Последние дни земной жизни Господа нашего Иисуса Христа - [23]

За шесть дней до Пасхи, как говорит св. Иоанн, Иисус действительно явился опять в Вифанию. Приход Его был празднеством для всего населения, особенно для Его почитателей и друзей. Один из них, именем Симон, прокаженный, которого Иисус Христос исцелил от проказы, — воспользовавшись покоем субботнего дня, учредил богатую вечерю для Его угощения. Гостеприимная Марфа уступила ему честь принять у себя Господа; но взяла на себя труд распоряжаться угощением и служить при трапезе Иисусу. Уже то показывало величайшее уважение к Нему, что все это происходило близ Иерусалима, когда каждый израильтянин, под страхом проклятия и казни, должен был доносить верховному синедриону о местопребывании Иисуса. Общество состояло из учеников и друзей Его, которые были Им исцелены или получили от Него другое какое-либо благодеяние. Воскрешенный мертвец также был в числе гостей, и на его лице, конечно, блистала радость, которой исполнены были все вечерявшие, но другая, свойственная тому, кто еще так недавно провел несколько дней за пределами этого мира. Все глубоко уважали и любили Иисуса, но для Лазаря Он был уже Господом жизни и смерти.

Никто не чувствовал живее радости тех минут, никто не признавал более обязанным себя этой радостью Иисусу, как Мария. С жизнью брата Господь как бы снова даровал ей самой жизнь. Чувствительное сердце ее горело желанием выразить свою признательность к Нему каким-либо особенным знаком. К удовольствию своему, она заметила, что дражайшему Гостю не оказана еще одна услуга: Он не помазан благовонными мастями, как то бывало иногда на богатых пиршествах. В доме ее оставался (вероятно, от погребения Лазаря), фунт нардового чистого мира. Что может быть лучше, думала она, как употребить его в честь дражайшего Гостя? С этими мыслями она неприметно выходит из собрания и вскоре является с аливастровым сосудом, полным драгоценного благовония. Между тем как прочие вечеряли, она начала возливать миро на Господа. В таком случае обыкновенно помазывали только главу; но рукой Марии управляло не обыкновение, а глубокое благоговение и любовь; она возливала миро и на ноги Иисусовы и, не довольствуясь еще этим знаком величайшего усердия, отирала их вместо обыкновенного полотенца своими волосами (Ин. 12, 3). Большей чести нельзя было оказать даже царю. Весь дом наполнился благовонием (Ин. 12,3).

Кто взирал на Господа такими же очами, какими взирала Мария, и умел отличать в действиях человеческих черты прекрасного и доброго, тому поступок ее был весьма приятен и полон особенной решимости, усердия, благоговения и трогательности.

Господь не говорил ничего Марии, но из самого молчания Его явствовало, что чистое намерение ее доставить Ему удовольствие достигнуто. Большей награды и не нужно было для сердца признательного. Все радовались, но эта общая веселость вдруг возмущена была неудовольствием, выраженным, сверх всякого чаяния, одним из учеников Иисусовых.

Прекрасный поступок Марии показался ему неуместной расточительностью, более приличной какому-либо пышному фарисейскому наставнику, любящему роскошь, а не его Учителю, Который любит простоту и не терпит излишества, далек от всякого вида роскоши и всегда восстает против жестокосердия богатых к бедным. Приличие требовало, по крайней мере, не обнаруживать подобных мыслей: Иуда, напротив (так назывался ученик), не замедлил высказать их тем из учеников, которые сидели подле него, а потом простер дерзость свою до того, что начал вслух осуждать Марию. «К чему такая трата? — рассуждал он, — не лучше ли было продать это миро за триста (столько, по крайней мере, дали бы за него) динариев и деньги эти раздать нищим?» Такой благовидный предлог к упреку, по-видимому, подействовал и на других учеников, и некоторые также возымели мысль, что если и дерзко замечание Иуды, то самое замечание сделано не без основания и в этом случае не противоречит собственным правилам Учителя и что вообще едва ли не было бы лучше, если бы с миром поступили так, как говорил Иуда (Мф. 22, 8).

Если ученики, осуждая сделанное Марией, нарушали некоторым образом долг уважения к ней, тем паче к своему Учителю, то это происходило в них не от злого намерения, тем более не от худого сердца, а от простоты, привычки изъяснять свободно перед Учителем все свои мысли, некоторой на этот раз неспособности оценить достоинство и, так сказать, сердечность поступка Марии, похвальной, но безвременной заботы о нищих, и следовательно, — увлечения примером Иуды, который по дерзости и наглости своего характера и не в этом одном случае мог увлекать своими мнениями прочих. Но в самом Иуде действовало теперь совсем другое; его мнимое сожаление о нищих происходило из самого нечистого источника… По поручению Учителя, а вместе с тем, по всей вероятности, вследствие собственного желания, он издавна был хранителем денег в малом обществе Иисусовом и носил для этого небольшой ящик, в который усердствующие клали, кто что мог (Лк. 8, 3; Мф. 22, 55). Большая часть этих денег обыкновенно расходилась на нищих — через руки Иуды, который в этом деле не наблюдал никакой верности и многое брал себе. По свойству каждой страсти постепенно возрастать и усиливаться, когда ей дают пищу, корыстолюбие соделалось наконец неизлечимым недугом души Иудиной и владело теперь всеми его мыслями и желаниями. Оно-то и заставило его осуждать усердие Марии и говорить тем языком сострадания к нищим, который ему менее всего был сроден.