После запятой - [67]

Но он полюбил овечку всем сердцем — я сейчас думаю об этом так откровенно, потому что он даже сам перед собой не делал из этого секрета. Пока однажды с ней не случилось то, что случается всегда с овечками. Столько времени прошло, а отзывается все с той же болью. Он, конечно, пытался утешиться, наивно предполагая, что среди новых овечек найдет ей замену. Пока он не вычитал в своих тайных книгах, что интимная физическая связь забирает силы, нужные для занятия магией, с тех пор он без колебаний отказал себе и в этом удовольствии, не пытаясь заменить потерю даже собственными руками. Поскольку это также возбранялось в его дорогостоящих фолиантах, ради покупки которых он мог месяцами голодать. Все-таки он меня восхищает, несмотря на отвращение. В нем был порыв, в нем было стремление, лишенное какой-либо корысти, он был из редких алхимиков, не бьющихся над тайной получения золота. Его будоражило только знание, знание как таковое. Знание в чистом виде, лишенное примеси первооткрывательской амбициозности или возможностей всяческих выгод. Он хотел только знать, этот тип. И ни перед чем не останавливался. У него не было элементарного комфорта в жизни, у него не было ни одного друга, его любимую зарезали, когда он был еще совсем мальчишка, и с тех пор он никого не любил. Живые существа перестали для него что-либо значить, походя, между делом, он убил парочку-другую людей, которые стояли между ним и вожделенной книгой или каким-то веществом, необходимым для опытов. Но его при этом не мучила совесть, он не ведал ни мук голода, хотя частенько голодал, ни мук одиночества, ни физических мук. Чтоб доказать себе, что он равнодушен к боли, он всячески истязал себя. Все его жилистое, корявое тело было покрыто уродливыми шрамами. Вот что он сделал со своим глазом — во сне ему явился ангел и сказал, что он сможет видеть, если вместо глаза будет использовать магический кристалл винно-красного цвета, который он получил в результате своих опытов. Тем же утром он недолго думая, вырвал себе левый глаз. После чего у него началось воспаление, вот откуда у него этот ужасный шрам во всю левую щеку. Он тогда вложил кристалл в зажившую глазницу и яростно всматривался в зеркало, но ничего нового, кроме зловещего красноватого мерцания, соперничающего с бессильной злобой живого правого глаза, он не увидел. Теперь я понимаю, откуда у девочки, которой он стал потом, были такие обширные познания в магическом искусстве. Мастерски манипулируя людьми для достижения своих целей, она в то же время не владела примитивной техникой общения по принципу — ласковый теленок двух и так далее. Многих своих целей она могла достичь, не прибегая к изощренной и утомительной магии, а только улыбнувшись, заглянув в глаза. Но она каким-то образом сознавала, что многие стороны жизни, обыденнейшие для других, ей неведомы. Она стремилась их наверстать, пока работала ребенком. Сложные задачи, которые она перед собой ставила, выглядели бы в глазах окружающих более чем странными играми, если бы она с ними поделилась. Но ей, конечно, хватало ума молчать об этом, так же как и о своих магических способностях. По утрам она решала, кем она будет на этот день — принцессой ли, живущей в роскоши, употребляющей изысканные кушанья и окруженной прекрасными предметами, не знающей горя, труда и забот, или же путешественником, заблудившимся в пустыне, у которого кончилась вода и осталась последняя корочка черствого хлеба. Что бы она ни выбрала, она безукоснительно в течение дня следовала образу, а это было нелегко. И у нее было это бешенство, унаследованное от алхимика, которое ей только с годами удалось смягчить, направляя в какое-нибудь дело, или обороняться, предчувствуя приступы. Алхимик этого совсем не умел, ярость его снедала больше, чем жажда знания, и в результате победила все другое. В тот момент перед зеркалом разочарование подкосило его, он был слишком во всем прямолинеен, если думал, что видеть удастся таким опосредованным способом, и мальчик выбрал неправильный момент для посещения. Этот мальчик-служка из окрестной деревни, выполняющий по совместительству роль ученика, стоял перед глазами алхимика до самой его смерти. Морковно-рыжие волосы мальчика, покрытое конопушками лицо — в те времена у людей почему-то веснушек было больше в смысле размеров и в смысле покрываемой ими площади, чем в последнее время, — и широко распахнутые и без того огромные синие глаза, заслонившие ему все лицо, так что из-за глаз виднелись только несколько конопушек и рыжая макушка. На днях алхимик застал в своей лаборатории беспорядок, и ему привиделось, что это мальчик, воспользовавшись оказанным ему доверием, привел любопытствующих в пещеру в отсутствие хозяина. Будь это в другое время, одержимый не тратил бы ни секунды. Ярость ослепила его, вначале вспыхнув в мозгу белым пламенем, совсем как после некоторых опытов, только сейчас этот огонь трещал в его голове, затем, скользнув по фитилю позвоночного столба, с шипением разбрасывая искры, под бой барабанных перепонок он расползся по всему телу, добрался до кончиков всех двадцати пальцев, растопив по пути все кости, и заурчал, взрываясь, в животе. И тогда в глазу у него помутнело и он привычно рванулся истолочь врага в порошок, растоптать его ногами, душить и душить, свернуть шею, размозжить его гнусную голову о камни, вспороть ему живот и хохотать безумно, глядя, как он, еще не чувствуя боли, недоуменно пытается затолкать обратно свои голубоватые вонючие кишочки, и еще многие способы совершенных или еще только лелеемых, или только родившихся в воспаленной голове казней питали его помутневший разум. Но впервые за всю жизнь он остановился. Было что-то еще, торчащее как заноза и мешающее насладиться этими образами, отдаться им полностью. Магический камень, упорно занимавший его мысли вот уже больше месяца, не желал их покидать. Впервые за долгую жизнь — сколько лет ему было? — уже не помню, потому что тогда я давно уже не думал о своем возрасте, а так на вид все восемьдесят, — фанатичный старик задумался о последствиях своего поступка. Сквозь черновато-оранжевую завесу злобы стали пробиваться иные образы — как на него наваливаются дождавшиеся своего часа односельчане мальчика, кто камнями, кто вилами, а кто и голыми руками, и дают волю копившейся годами, еще с детства, ненависти к чужаку, не желающему с ними знаться, из-за которого то и дело пали от непонятной хвори их коровы, шторм топил их рыбачьи лодки, страдали бесплодием жены или болели золотушные дети. Мысль, что раны вот-вот затянутся и он сможет испробовать красный кристалл, потушила пожар, оставив тлеть в укромном месте несколько угольков. Если бы ему удалось тогда перед зеркалом увидеть — а это не исключено, он был достаточно разгорячен долгим ожиданием и верой, так что даже камень в глазнице не мог ему помешать, он бы, возможно, расцеловал вошедшего мальчика, и история повернулась бы по-другому. Но никаких если не бывает, поскольку злоба в нем продолжала тлеть, он упустил возможность видеть — вот тоже интересное наблюдение — некоторым их единственный шанс дается в конце такой долгой жизни, — и угольки, уже поддуваемые разочарованием, вспыхнули со всей силой от распахнутой мальчиком двери. Когда он притеснял рыжего к скалам — мальчик в начале изумился и именно от этого стал пятиться, а не от страха, — но над этим старик задумался позже, а тогда он вымещал на мальчике всю свою неудавшуюся жизнь, как это ни пошло звучит, но примерно такими словами он оценивал результат эксперимента. Несчастный был старик, не знаю, почему так долго я о нем вспоминаю, возможно, он был одним из самых ярких моих личностей, и, кроме того, когда он душил мальчика, с ним произошло чудо, которого он так и не осознал. Впрочем, так всегда бывает с чудесами. Мальчик смотрел на него без страха, что опять его поразило, — кроме изумления, в его глазах была глубокая обида. И пока старик раздумывал о том, что виновные так не смотрят, и о том, что мальчик, как ни странно, искренне его любил, а его руки продолжали делать свое дело до тех пор, пока под ними не раздался нежный хруст, он видел не только скользкие от дождя скалы, к которым прижал мальчика, не только ставшие темными от воды, но все равно торчащими в разные стороны вихры на его макушке, не только слезы обиды во все еще восхищенных глазах ребенка, но он видел также серо-пегие облака за нависшими плечами, покрытыми черной накидкой из грубой шерсти, и чувствовал тоже за двоих. Потом он скучал по мальчику и раскаивался тоже в первый раз в своей жизни. Впрочем, это недолго тянулось. У него уже не было причины жить. Но теперь я знаю, знаю по ощущению, кем был этот мальчик в его жизни, когда он родился девочкой. Он играл тогда совсем другую роль. Теперь я его прощаю, раньше было непонятно, за что такие измывательства. Они достаточно долго тянулись, и есть надежда, что ему удалось изжить свою обиду. Ну, теперь все? Или остались еще какие-то невыплаченные долги? Поскорей бы со всем разделаться. На многие километры пути среди нас меня уже не будет. А ведь это они меня не отпускают. Будь моя воля, меня бы здесь уже не было. Разговор булькает, как химикалии в пробирке, кипит, выпуская пар и давая осадок, а потом добавляется новое вещество и процесс продолжается, окрашиваясь в новые цвета. Иногда ситуация становится взрывоопасной, но у них есть свои индикаторы и есть контролеры, чутко регистрирующие перемены, проистекающие с лакмусовыми бумажками. И тут же в действие включаются люди-ингибиторы, спускающие все на тормозах. Когда же процесс заглушается, на сцену выходят катализаторы. И пока они не доведут дело до кондиции, пока суп не сварится, они не оставят свою работу, своевременно подкидывая необходимые ингридиенты и убавляя или усиливая по необходимости огонь под котлом. Они действуют синхронно, но не найти среди них муравьиного царя или пчелиную матку, на которых можно бы свалить ответственность за управление. За людьми не менее интересно наблюдать, чем им за насекомыми. Им это и невдомек, они так уверены в наличии у себя сознания, что позволяют себе кокетничать с бессознательным. Что же это за создания такие? Такие наглые и самоуверенные и в то же время такие наивные и беспомощные. Они как будто кем-то заколдованы. Придумывают себе какие-то науки, заговаривая сами себя невразумительными объяснениями, лишь бы усыпить, заморочить, убаюкать, загородить свой страх. Они такие все смелые, пока дело не дойдет до смерти. Но тут они прячут головы в свои науки. О смерти они не желают думать, они предпочитают с ней бороться или отрицать, хотя это единственная вещь, которая с достоверностью происходит с каждым. Они готовы думать о чем угодно, только не об этом. Это невероятно, но это так. Они, готовые обсуждать все что угодно, как загипнотизированные обходят единственный вопрос, который в первую очередь должен их волновать. Они готовы скушать объяснение про бабочку и цветок и успокоиться. Человек рождается и человек умирает — что уж тут дальше обсуждать. То, что они не могут переступить эти границы, мечась в пределах обведенного мелом круга, как заговоренная курица, — самое большое чудо в жизни человечества. И оно продолжается по сей день, и не видно конца ему. Но ведь когда они умирают, то, как и я, начинают все понимать. Что же за оковы на нас одеты при жизни, не позволяющие двигаться настолько, что мы забываемся одурманенным сном, как туго запеленатые младенцы? И ведь каждый хотя бы раз просыпался и видел это сонное царство, где все во сне заняты необыкновенно важными делами, и начинал будить всех вокруг, не понимая, что его бодрствование длилось только миг и будит он других уже во сне. И в его сне все просыпались, брались за руки и начинали водить веселый хоровод, заверяя друг друга, что теперь они уже ни за что не заснут и сон продолжался, незаметно по своим законам заменяя предметы, отводя глаза, и все, что сон считал нужным навеять спящему, то и было важнее и желаннее или страшнее всего в этот миг, со сновидческой легкостью забывалось, о чем мечтал или боялся секунду назад. Что же нас так одурманивает? Раз чары развеиваются со смертью, значит, причина в теле. Какая странная вещь — тело. Теперь, когда у меня его нет, я не вижу причины, почему оно должно быть. Насколько без него проще. Правда, кое-какие вещи без него невозможно делать там, у них, но зачем же мы постоянно туда возвращаемся? Может быть, смысл в том, что каждый должен родиться в теле каждого, и все на себе перечувствовать? И когда мы перемерим все шкуры, нас освободят? Нет, это было бы слишком просто. И творчество идет беспрерывно, мы никого не повторяем, даже самих себя. И тогда нам не дано было бы, когда мы лишены тела, так беспрепятственно проникать в состояние любого на выбор. Пока они говорили, мне удавалось быть не только каждым из них, но и все человечество проплывало в медленном танце в осязаемой близости. Стоило захотеть, и можно было слиться с каждым, и прожить его жизнь, удачу за неудачей, но это было не так занимательно, так же скучно, как вспоминать собственные жизни. Все было так однообразно, рутинно и бессмысленно, и не важно. Всемилостливый Боже, какие только страны не приходились мне Родиной в различных моих воплощениях! Господи, сколько было жизней, из которых нечего вспомнить, все покрыто туманом, потому что ни один поступок не шел от сердца. Они думают, что могут вспомнить все свои прошлые жизни в подробностях, когда вряд ли хоть один из них с первой попытки вспомнит, чем он занимался в прошлый четверг, если только это не был его день рождения. У меня наберется от силы парочка-троечка жизней, в которых есть что вспомнить. И это были не такие события, о которых пишут романы или в крайнем случае приговаривают к высшей мере наказания. Такого рода случаи со мной тоже происходили, но они прошли, не коснувшись меня. А то, что помнится, прошло незаметно для окружающих, но во мне оставило след в виде рубцов, которыми узник отмечает на стенах своей камеры, на сколько дней приблизилась свобода. Я меняю облик, но стены остаются, и, даже когда я слепну, я могу нащупать эти вмятины и, опираясь на них, вскарабкаться еще на несколько сантиметров ближе к пространству, где нет слепоты и нет стен. Это были мгновения, когда не существовало изнутри и снаружи, когда под моими руками оказывалось вдруг колесо судьбы и мои руки толкали его в том направлении, в котором оно само намеревалось двигаться, и от этого совпадения оно ускорялось, оставляя на мне отметины, не видные другим. Им иногда могло показаться, что я лечу в пропасть, в то время как меня поднимало надо мной. Без тела такое совершить невозможно. Без тела мы все хороши, легкие и парящие, неспособные на злые умыслы, не то что дела. Но это здесь. А там многие без тела так же умудряются терять свой облик. Что-то там такое с нами происходит. И это не может быть случайностью, что так настойчиво нас туда посылают. Видно, что-то такое надо произвести с землей, и Господь избрал нас своими орудиями. Наверное, то, что мы должны сделать, слишком грязная для Него работа, а может, без нас, как инструментов, Ему не обойтись. Какими мы были со времен нашего первого появления здесь, такими же и остались. Нас так же обуревают желания, мы так же любим страдания и неспособны летать, разве только во сне, когда мы немного вырвемся из оков земли, но и тогда мы остаемся на привязи, и стоит чему-то слегка дернуть веревочку, как мы тут же послушно возвращаемся назад, на землю, в тело. Может, за все это время наши чувства стали немного тоньше, но это все, чего мы добились такой долгой работой. Суть наша не изменилась. Оказавшись на земле, мы тут же подпадаем под ее власть, потому что наше тело — это тоже земля, когда мы его покидаем, оно возвращается назад, к своей праоснове. А когда мы появляемся здесь снова, оно окутывает нас, лишая памяти, вынуждая действовать по своим законам. Земля не то что не хочет сдаваться, просто она инертна, да и никому и ничему не хочется меняться, даже с посторонней помощью. Особенно с посторонней помощью. Оттого нас и облекают в часть земли, чтобы желание измениться шло изнутри. Но и мы ничего не сможем изменить, если будем отвергать свое тело, а не ощутим его как часть себя, а землю его продолжением. И так оно и есть. Мы никогда не сможем изменить ничего, кроме самих себя. И ничего нельзя изменить без любви. Тело — это капитал, который копится на земле. Или растрачивается. Одни культивируют его, правильно питая и укрепляя, другие изучают его возможности, преодолевая их и совершенствуя. Память о задаче, поставленной перед нами, никогда не умирает до конца. Что-то нас толкает к действию. Недаром богатые стремятся жениться на самых красивых и наоборот. Ведь деньги — это одна из энергий земли в символически материализованном виде. Другие получают в наследство только долги — истяженное генетическими болезнями тело. Но это тоже шанс. Виды творчества бесконечны. Важно не то, чем ты владеешь, а как этим распоряжаешься. Имущему дастся, а у неимущего отнимется. Середины не должно быть. Познавать так познавать. Тело — это вклад, который мы должны внести в землю. Тело — это поле нашей деятельности. Это бесценный дар нам и это наша тюрьма. Это единственный инструмент, с помощью которого мы можем совершить порученную нам работу, и это то единственное, над чем мы должны работать. Работать с бесконечной любовью и бесконечным терпением. И бесконечным принятием. Потому что нам некуда деваться. Пока работа не сделана, нам ее делать. У нас море времени для этого. У нас океан океанов времени. У нас Океан времени, необъятный и безжалостный. Мы — мимолетный оттиск, чудесная мозаика, ангильские кружева на его песчаном берегу. Мы каждый — одна их причудливых завитушек его замысловатого узора. Мы должны всего лишь безукоризненно гнуть свою линию, довести ее до конца. Если мы будем своевольничать, думая, что мы нарисуем себя лучше, чем нас задумали, мы превратим этот волшебный рисунок в безобразные каракули или, забегая на чужие линии, сведем все к бесформенному пятну. И тогда ничто не в силах будет спасти даже работу тех, кто был безупречен. Стараниями всех остальных рисунок будет безнадежно испорчен. Если же мы снова будем стремиться к равенству и справедливости, к чему нас вынуждают закоснелые силы земли, мы в лучшем случае превратимся в равные квадратики, в которых слабым пунктиром намечен первоначальный замысел. И провести его твердой рукой мы уже не сможем. У нас совсем нет времени. Равнодушные волны Океана накатываются на нас с неумолимой регулярностью и слизивают несостоявшийся узор. И пока волны Океана времени откатываются с затихающим, но ни на минуту не умолкающим, грозящим гудением, на песке проявляется новый, но такой же неповторимо красивый рисунок. И снова каждому предоставляется его участок работы. И поэтому никому не легче, и никто не лучше или хуже другого. Мы всего лишь штрихи на Божественном рисунке. И только в этом смысле мы все равны. И потому никто не спасется, пока не спасется каждый. А до этого Океан будет походя стирать нашу неудачу. Но стереть можно только ее, потому что этот рисунок на самом деле — бессмертный цветок, он бесконечно распускается, меняя форму и окраску, но оставаясь самой прекрасной сердцевиной этого мира. Когда-нибудь, и это зависит только от нас, мы каждый сможем быть предельно собой, и тогда линии соединятся, мозаика сойдется и Бог воплотится. Оказывается, Он существует только в Своем замысле, но сотворить его можем только мы, все вместе, объединив в одном синхронном порыве неимоверные усилия, слившись в связующем рвении за тот ничтожный срок, что нам отпущен. Бог нуждается в нашей помощи для того, чтобы Быть. И ведь мы всегда это чувствовали. За все наши жизни мы снова и снова пытались Его творить. Мы давали Ему имя, наделяли Его обликом и все нерастраченные на сопротивление силы направляли в молитвы или проклятия, с каждым их новым словом вдыхая жизнь в его расплывчатые контуры. Мы сотворили тысячеликого монстра с тысячей имен, и все они рвутся первенствовать, овладеть очертаниями. Мы не договорились даже о едином имени и образе, но породили чудище, раздираемое изнутри всеми нашими представлениями и упованиями. Эти тысячи ликов выглядывают поочередно из туманного сгустка, отзываясь на имя, к которому больше всего вопиют именно в этот миг, сменяясь, как маски на карнавале, в своем карусельном мелькании пытающиеся скрыть пустой оскал чего-то страшного, созданного нами и готовящегося нас сокрушить. Пока же мы питаем и питаем его, взывая к нему и отвергая, забыв, что это Бог нас создал, нам же не дано знать Его имени, нам не вообразить Того, что нас задумал. Он и есть тот неустанный, многотерпеливый Океан, что Сам поглощает свою неудачу, чтобы когда-нибудь сотворить Себя в неукоснительном виде, не идя ни на какие уступки неподатливому материалу. Безбрежный Океан творит Себя Сам из Себя, и мы — это Он, измельчавший до капелек. В процессе Творения Ему нужно было раздробиться, чтобы воссоединиться обновленным. Мы — часть этой бесконечной воды, заключенной Ею же самой в разные формы, от которых меняется наш уровень и которые создают нам видимость границ. Но, вдруг из Необъятности превратившись в часть, во что-то делимое, мы чувствуем себя ущемленными, зажатыми в тисках, нам кажется, при памяти о былой бесконечности, что наши оковы слишком тесны для нас и не дают нам развернуться в былую мощь, и, если б только нам поменять сосуд на тот, что кажется побольше, мы справимся со своей задачей. Но каждый отлился в своей форме, и другой у него быть не могло, и каждой форме дано выполнить посильное именно ей, и кажущаяся разница идет именно от сосудов. Содержание во всех одно и различие только во вместимости. И в рисунке. Мы желаем поменять наш рисунок на другой, даже приблизительно не разглядев, что он собой представляет и как сочетается с соседними. Только когда теряются последние надежды, у человека появляется шанс стать счастливым. Когда Океан вновь поглотит нас всех, мы станем снова одним неделимым, и это будет означать, что нам опять не удалось воплотиться. И мы снова и снова будем разделяться в новые формы. Никто не спасется, пока не спасется каждый. Но о каком спасении может идти речь? Бог раздробился до нас, чтобы познать и одушевить этот мир. Мы — это Он, разделенный. Мы — Его тело, его глаза, уши, нос, гортань, через нас Он познает всю партитуру радости и горечи, потерь и находок, предательства и обмана, бесстрашия и благородства, разлук и встреч, и все это Ему в радость. А неразделенная любовь Его к нам — сколько новых и неизведанных оттенков познания она уже принесла и сколько еще сулит! Бог познает через нас, нами, и изменяется и ставит перед нами новые задачи. Мы — как бесчисленные мелкие осколки волшебного зеркала, разбитого злыми троллями. Мы слишком малы, чтобы отражать большое, мы замутнены и искривлены, мы рассыпались под разными углами, и, даже если кто-то сможет всмотреться в нас во всех одновременно, он увидит хаотичные детали с рваными краями, но никакого представления о мире, нами отражаемом, он не вынесет. Даже если какие-то осколки нас освободятся, согласившись открыто и непредвзято отражать то, что перед ними, самое большее, что в них можно будет увидеть — это кусочек синего неба, подернутый легкими облаками. Только когда все осколки встанут на свои места, до самых крохотных и затерянных, чтобы на зеркале не осталось трещин и щербинок, тогда действительно мы отразим все, и это будет чистая радость и любовь. Никто не спасется, пока не спасется каждый. Здесь мы снова это понимаем, вернувшись к своему Источнику. Но, оказавшись снова там, мы мучаемся и проклинаем, потому что туда мы возвращаемся не совсем теми, которыми оттуда ушли. Если мне суждено опять туда вернуться, я выберу трудное познание, потому что это интересно, только одно это и имеет значение. Я выберу тяжелое детство, ужасных родителей, болезни, неразделенные любови и разделенные тоже — они способны быть труднее и интереснее, я выберу преодоление и становление, становление, становление. Сейчас я понимаю ценность всего этого, но тогда мне все будет казаться наказанием, я это уже заранее знаю, но я все равно выберу все это. У нас Океан времени и у нас совсем не остается времени.