После запятой - [66]

Что это значит? Я не помню такой притчи. Почему мне ее приписывают? И что я тут делаю? Мне нужно было куда-то направиться. Вот все, что я помню. Я помню. К свету. Не нужно было возвращаться назад. Сколько времени потеряно! Хотя времени уже нет. Или есть? Если нет, тогда это и есть мое наказание — они будут здесь сидеть и говорить, говорить… Тогда это их наказание тоже. Но они еще не умерли. Где же логика? Хотя какая логика в аду? Но тогда нет и пространства. Кроме этой комнаты. Можно проверить. Хочу… К свету. Не отпускают. Куда я еще могу хотеть? Ну допустим, к себе домой. Получается. Но здесь страшно. Здесь уже нет меня. Вдруг телефон снова зазвонит. У меня при жизни была какая-то странная связь с телефоном. Он реагировал на мои эмоции. Если напряженно ожидался чей-нибудь звонок, телефон переставал работать. То есть он не был мне другом. Нет, они тянут меня обратно.

— Да, я тоже считаю, что жить можно где угодно. Какая разница, где жить? Главное, чем ты занимаешься. — В некоторых местах невозможно заниматься чем ты хочешь. — Можно. Только заниматься нужно этим на другом уровне, вот и все дела. — Да, везде, наверное, можно жить, кроме Котласа. — А это что такое? — Это город такой ужасный в Архангельской области, где одни только зеки живут. Вот там жить нельзя.

Конечно, они меня держат. Мне было сказано попрощаться с каждым по отдельности. Но как это сделать, если их разговор завораживает меня и несет по течению? Почему бы им немного не помолчать? Объявите кто-нибудь хотя бы минуту молчания. Не нужно больше к ним прислушиваться, иначе я опять забудусь. Меня держат не только они. Тут же копошатся мои желания. Они еще живы, многие срослись с их желаниями. Меня повязали крепко, не вырваться. Но мне же удалось это прежде. К Свету, к Свету, хочу к Свету. О, затягивает. Вот именно, что не лечу, а затягивает в воронку. Но там в конце виден свет, и будь что будет. Вот он. Я уже приближаюсь. Я уже совсем близко. Мы, наверное, сейчас соединимся, так близко мы. Теперь можно отдохнуть. Куда же меня дальше несет? Мы не стали одним, мы по отдельности, но я внутри света. Это не тот свет, хотя он тоже живой. Но это не мой старый свет. Он расступается, чтобы дать мне дорогу внутри себя. Я продвигаюсь внутри, но мы не соприкасаемся. Я окружена им. Он живой и с интеллектом, это чувствуется. Но он не целый. То есть он целый, это единый организм, но состоящий из колонии самоценных существ. Они так похожи, как будто клетки, и они срослись, но чувствуется, что каждый обладает своим осознанием. И как они умны! Каждая клетка намного умней меня. Это чувствуется безошибочно. Я для них как инфузория туфелька. Как они на меня смотрят! Но каждый смотрит по-своему или видит что-то свое — как это определить, — вот поэтому и ощущается, что они разные. Как они умны! Но в них нет тепла. Враждебности тоже нет. Меня проносит мимо них, и они просто смотрят. И раздевают меня. Каждый снимает какую-то часть моей оболочки. Мне казалось, что от тела уже ничего не осталось. Но как много еще можно снять, оказывается. Пока ничего опасного не происходит, но нужно сохранить контроль. Как бы они не съели меня целиком. Сейчас они лущат что-то ненужное, шелуху, которая отслужила, но когда доберутся до ядрышка, то могут увлечься. Кто их знает. Выход, наверное, есть, и поток несет меня к нему. Если не сопротивляться потоку, если помогать его ускорению, то мое гладкое нутро может проскочить как шар к лунке. Ну-ка? Да, можно управлять скоростью движения. Они не только смотрят. Но и обмениваются мнениями. Но никаких больше разговоров! Хочется послушать, что думает существо, намного превосходящее тебя по интеллекту, но в этом соблазне таится опасность. Я больше никому не поддамся. У меня свой путь. Я вырвусь ото всех любой ценой. Меня не остановить. И не соблазнить ничем. Теперь я знаю, куда идти — к тому свету. Наверное, Свет ждал, пока я освобожусь от этих оболочек, чтобы явиться перед ним неприкрыто. Уже от оболочек ничего не осталось. Наверное, и этим смотрящим без глаз мое голое нутро для чего-то нужно. Они явно не собираются меня выпускать. Но не на того напали. Сейчас я им покажу, что значит препятствовать мне на моем пути!

Опять это было! Снова переживание, во время которого ни о чем не думаешь. Вот до чего доводит ярость. Выходит, это чувство мне было когда-то так хорошо знакомо. Этот человек был мной когда-то, в этом нет сомнений. Хотя действие тянулось недолго, я могу все объяснить, откуда что взялось. Местность эта была в Шотландии, это побережье мне так хорошо знакомо, хотя бывать в Шотландии мне не доводилось. Я имею в виду — в последней жизни. Воздух тогда был сумрачнее, чем сейчас, но природа была несомненней. Деревья честно колыхались на штормовом ветру, и, хоть их было мало в этой скалистой местности, не заметить их было невозможно. В мрачной несомненности скал, в многозначном рельефе их рисунков было столько жизненной силы, сколько не ощущалось в последней жизни даже в привлекшем внимание лесном цветке, внезапно заменившем собой всю Вселенную, являя через себя историю ее рождения, смысла и гибели. Потрясая и переводя тебя в новое понимание взаимозависимости жизни, из которого ты иногда не мог выбраться днями, а то и неделями, этот цветок не был так явен, как вся природа в те времена в Шотландии. Несмотря на бедность красок, на завораживающее завывание бушующего ветра, сопровождающееся усиливающимся аккордом разбивающихся о камни ледяных волн, звучащих, как шаманское заклинание, природа не казалась миражом. Скорее миражом ощущал себя этот человек, который был мною. Но как же он был безобразен. Явись его двойник в последней жизни той девушке, что была мною, ее бы в лучшем случае стошнило от отвращения и она бы слегла надолго от нервного срыва. Как же он был отвратителен. Если смотреть на него со стороны. Но он смотрел в зеркало, вот новость — в те времена уже были зеркала, не такие прозрачные, как сейчас, а может, на них осела копоть из его скальной лаборатории. Эти грязные седые космы, свисающие по плечам, борода той же масти, обрамляющая изуродованное лицо, кустисто насупленные из-под серых паклей брови нависали над горевшими безумным огнем глазами. Вернее, над одним глазом, и я знаю, что случилось со вторым. Я был алхимиком, это был четырнадцатый или пятнадцатый век, и меня обуревала яростная жажда знаний, мне казалось, что волевым усилием можно проникнуть в тайны Создателя. Перед этим иссушающим порывом ничто не могло устоять, ничто не имело значения — женщины, которые были настолько случайны, что легко заменялись приблудными соседними овечками. Пожалуй, овечки были предпочтительней — на них не приходилось тратить много времени и удовлетворять их капризы, выслушивать их болтовню, лишенную какого бы то ни было смысла. Я припоминаю, что, пожалуй, была даже одна заветная овечка, пристрастившаяся к его нехитрым упражнениям на свежем воздухе. Бывало, размечтавшись, она сама к нему приковыливала, преодолевая нелегкий путь через замшелые камни, находя запрятанную среди скал пещеру, которую люди обходили стороной. Из-за его нелюдимости и дурной славы ведьмовства у людей разыгрывалось воображение, в окрестных деревнях все беды приписывались ему. Было ли у овечки воображение? Он над этим не задумывался, но если было, она видела себя трепетной ланью, грациозно летящей через все препятствия к своему принцу. Она не видела, в отличие от соседей, что затворническая жизнь, отсутствие всякого ухода за собой сделали его безобразным, и не чувствовала отталкивающего запаха от него. Впрочем, он и сам всего этого не чувствовал. Он привязался к этой овечке. Он даже дал ей имя, в чем не сознавался сам перед собой, поэтому я даже в мыслях не буду называть это имя, ведь подглядывать за собой не менее безобразно, чем в чужую замочную скважину. Возможно, мы сами даже более беззащитны перед собственной неделикатностью, чем другие. Если мы решимся даже прочитать письмо, адресованное другому, то испытаем хотя бы мимолетные муки совести, а сами с собой мы не церемонимся.