После запятой - [23]

— Да, это все ее детские поделки. Родители сохранили и все ее рисунки, и вот эти фигурки из пластилина. Да, видите, уже тогда чувствовалась рука. Бедный ребенок, бедная девочка! Но вы подсаживайтесь, пожалуйста, к столу, уже все уселись. — Не плачьте, пожалуйста, мне неловко, что своим дурацким любопытством я вас расстроил. — Да что теперь поделаешь. Вы тут ни при чем. У меня ведь дома тоже есть ее детские рисунки, она их подписывала «дорогой тете с днем рождения или с Новым годом», я их все храню. Но вы садитесь, пожалуйста. — И вы тоже, пожалуйста! — Нет, спасибо, мне еще надо кое-что из кухни принести, сейчас жаркое будет готово. О-о, рисунки — это все, что от нее осталось. О, бедный, бедный ребенок. Почему она, а не я? Я-то свое уже пожила! За что Бог так немилостив? Чем она Ему не угодила? Такая хорошая девочка была! О-оо, вот видите, я уже в прошедшем времени о ней говорю! За что нам такое горе? Бедная ее мать! Бедные родители! Ведь единственный ребенок она у них. Говорила я сестре — роди еще второго, а она ни в какую, слишком много хлопот, говорит. Эту одну бы на ноги поставить. Вот и поставила, прости Господи! Лежит теперь наша девочка в холодной земле. Снегу-то сколько сверху! Господи, и почему все это зимой случилось? Холодно-то ведь ей сейчас там лежать, поди! — Да мне совсем не холодно! Не плачь, пожалуйста! — Ну вы садитесь, садитесь, а я пошла по делам. Вот сюда, пожалуйста, — подвиньтесь немножко, ребята, пусть мальчик тоже сядет. Вы с ней в институте учились, да? — Нет, я ее одноклассник. А, ну хорошо. Хорошие ребята, не забыли нашу девочку. Ну, я пошла, а вы кушайте, кушайте, пожалуйста. Вон, положите еще салату, очень вкусный. Кушайте, кушайте, дети, намерзлись небось на кладбище. — Да, холодно сегодня. Утром морозы ударили. — Вот, выпейте что-нибудь, согрейтесь. — Да, надо бы ее помянуть. Ну что ж, давайте, кто будет разливать? — Ну, давайте я, ко мне ближе всего. Вам налить? — Нет, я это не пью, мне вон из той бутылки, пожалуйста. — А вам? — Да, вот сюда. — И мне налей. — Кому еще? — У всех уже есть. А вы что будете пить? Вот это или это? — Вон то, пожалуйста. — Подай, пожалуйста, у меня рука не дотянется. Вот, хорошо, спасибо. — А вам что налить? — Да я вообще-то не пью, врачи запретили. — Но сегодня выпить — святое дело. Надо же помянуть. — Да, сегодня, конечно, выпью. Налейте только что-нибудь послабее. Вина, если можно. — Можно, вино еще осталось? — Что? Да, конечно, пейте, если что — вон там бутылки стоят, на журнальном столике. — А, ну хорошо. Передайте кто-нибудь на этот конец еще пару бутылок, а то у нас все уже пустые. — А я что буду пить? Я же хотела к ним вернуться, а в результате оказалась не в той степи. А где же мама? Да, ей дали снотворное и увели в другую комнату спать. Правильно сделали, в общем. Надо же, я ведь и это заметила, хотя находилась в другом месте. Я помню все, что здесь происходило, пока я была в другом месте. Квартира все та же. Только стол раздвинули. Столько народу поместилось. Никогда у нас столько не собиралось, ни на какой праздник. Но не все пришли из тех, что были на кладбище. В лучшем случае, треть. Когда я рядом с ними, я себя лучше помню. Что же будет, когда они разойдутся? Но об этом потом. Проблемы надо решать по мере их поступления — присказка одной из моих подруг, — я все помню. Где? — а, вон сидит. А что это над ней? — новое зеркало повесили? — я раньше не видела. Нет, это не зеркало, это же мой портрет! То есть фотография. Зеркала, как водится, все завешены. Ни одно не упустили. И в ванной тоже завесили? Да, надо же, даже здесь. Интересно, кто этим занимался? Да какая разница. А эту фотографию я помню. Это ты меня сфотографировал, когда в единственный раз мы собрались в совместное путешествие. Это одна из немногих моих фотографий, на которой я улыбаюсь, да еще так широко. Так-то я не люблю позировать, а на случайных снимках и вовсе получаюсь всегда хмурая. Где они ее откопали? Рылись в моих бумагах, что ли? Да уж теперь они — всеобщее достояние. Знать бы заранее, сожгла бы все личные письма. И увеличить успели в натуральную величину, то-то я решила, что это зеркало. И траурной ленточкой обмотали. А где же — ты? Опять давно о тебе не вспоминала. Раньше такого не случалось. Ты уже тоже уселся. И разговариваешь. Но еще не ешь. Интересно, я бы на твоих поминках смогла бы просто так сидеть за столом? Ой, лучше ничего не представлять, ведь представления имеют такую силу, они тут же осуществляются. И чем тоньше план, тем беспрепятственнее. А я ведь сейчас в тонком плане. Но лучше не думать о смысле слов, а то опять он начнет теряться. Раньше, когда обижали, я ведь тоже всегда представляла, как я лежу в гробу, вся такая хорошенькая и безвозвратно ушедшая, а вокруг все сокрушаются — вот именно, все, а не только главный обидчик на этот час — о своей слепоте и недогадливости. А уж вдоволь насладившись зрелищем, я поднималась с одра, открывала глаза, как Спящая Красавица, и всех прощала и сама рыдала под гнетом своей доброты. Что-то я который раз ее уже вспоминаю, хотя моей любимой героиней всегда оставалась Русалочка. Может, просто по ассоциации сейчас. Да, я совсем забыла — я же собиралась явиться им! Надо только не распыляться и сосредоточиться на одном желании, самой стать порывом. И тогда я прорвусь, я уверена. Сейчас сделаю еще одно усилие. Надо только не разбрасываться. У меня такое чувство, что мне удастся. Вот будет им сюрприз! Ну это уж точно! Боюсь, что никто не оценит юмора, даже мама. Слишком уж далеко они зашли. Возвращаться уже не захотят. Или не смогут. Мое возвращение будет слишком резким. Они сочтут себя оскорбленными в лучших своих чувствах. Никто из них не простит мне этого поступка. Даром что сейчас все искренне убиваются. И оскорбляться будут искренне. До конца жизни мне этого не забудут. Так уж лучше оставить все как есть. Раньше надо было думать, когда я там лежала. Ожить в морге — это еще куда ни шло. Тогда они еще не так далеко зашли в своем горе и еще способны были вернуться, пусть многие и не к радости, а хотя бы к пониманию. Сейчас мне этого никто не простит. Все сочтут себя глубоко оскорбленными в своих чувствах. И до конца моих дней в упор меня не будут видеть. Лучше уж все оставить как есть. Все изменения будут только к худшему. Кошмар, только представить, что они ко мне будут испытывать, если я появлюсь. Это уж точно будет хуже, чем умереть. Наверное, поэтому никто и не сделал этой попытки, хотя лазейка есть, я ее ясно вижу. Но так же ясно вижу, какой ад меня ждет впереди, если я через нее пройду. Самым нежным чувством, которое я буду вызывать потом, станет отвращение. Христос и тот не решился задержаться хоть ненадолго после воскресения, а сразу воспарил. Уж Он-то лучше всех знал, что, если явится в теле после смерти, за ним никто не пойдет, даже через несколько поколений. Никто здесь не настолько безумен, чтобы согласиться с тем, что он видит живьем мертвеца. Тут это несовместимо. А если настолько, то его безумие быстро вытягивает его отсюда туда, где это возможно. Безумные здесь не задерживаются, им не за что зацепиться, очень тут все гладко. А случай с Лазарем не в счет, потому что он не сам прошел через лазейку, а его вытащили. И все его ждали. То есть его возвращение было подготовлено. Весь секрет чуда в том, чтобы его ждали. Все нежданные чудеса проходят незамеченными. Так что не факт, что, если я сейчас явлюсь, меня хоть кто-нибудь потрудится увидеть. В общем, это не выход. Да еще и тело закопали уже. Ну это, допустим, с трудом, но поправимо. Можно снова оказаться в теле и просто пойти в другое место, где никто не знает, что я умерла, и поэтому все смогут меня беспрепятственно видеть. Но стоит ли? Ты уже забыла, как проблематично там существовать? Никто просто так тебя не воспринимает. Надо каждому новому знакомому подробно объяснять, кто ты, когда и где родилась, чем до сих пор занималась, в качестве алиби привести других знакомых им людей, которые могут подтвердить твои слова, да еще и кое-что добавить за глаза, тогда только тебя примут. Не говоря уже о паспортах, пересечении законных границ и прочем. Тебе все это надо? Можно ведь еще уйти отшельником в пустыню. И думать каждый день, чем бы пропитаться и где найти воду, да еще от всех этих антисанитарных условий ты быстренько что-нибудь схватишь, какую-нибудь заразу — забыла, каково это, когда тело болеет? Но я и не говорю, что мне все это очень уж нравится. Мне давно все порядком поднадоело, а то я вернулась бы в тело при первой же возможности, но Бог меня хранил. Это я уж так, для них, чтобы утешить, больно на них смотреть. Но если им не надо, мне тем более не надо. К тому же я всегда была против жертв. Очень лицемерное слово. Уж если ты что-нибудь сделал, то потому, что осознал необходимость этого, или хотел кому-то помочь, или чего-то для себя добиться. О жертве всегда начинают кричать, когда были какие-то дополнительные мотивы, кроме необходимости поступка, и они не оправдались. А говорят ведь, что Он принес себя в жертву, когда Его распяли, чтобы доказать людям. Ха-ха, небось был рад-радехонек, что наконец отделался. Тогда жертвой была его жизнь здесь. Тоже нет, Он был наполнен радостью от значимости и нужности своей миссии. Тогда жертву принес Тот, что Его сюда послал. Ну уж у Него-то тем более не могло быть никаких побочных мотивов, если Он есть на самом деле. Да что я тут вообще рассуждаю? Может, взять и тоже вознестись и покончить с этой канителью? Да рановато. Ему было куда возноситься, себя я праведником не назову никак, еще, может, куда-нибудь не туда попаду? Буду держаться пока их, с ними все ясно, а там видно будет. Тем более что они заметно оживились, уже не пульсируют между ними гнетущие потоки, переламывающие кости и сбивающие с ног, они излучают очень даже легкие, порхающие вибрации, на них можно резвиться, как жеребенку в поле. Я вначале даже подумала — что это за музыка раздается, но потом поняла, что это звуки их речи. Если не знать, то кажется, что слушаешь оркестр. Симфонический. А и правда, если прислушаться, они исполняют некую мелодию, вполне завершенную. Жаль, что я раньше не разбиралась в музыке, сейчас можно было бы определить, кто композитор. Бах? Но, в общем, я не знаток, не берусь судить. Но мелодия красивая, для фортепьяно с оркестром. А может, они импровизируют? Возможно ли это с оркестром? Вряд ли. Они явно исполняют готовое произведение. Не совсем идеально — некоторые фальшивят — говорят не своим голосом. Но у многих открылись заслоны, они говорят ближе к своему голосу, чем обычно. О, есть даже ударные инструменты. И несколько скрипок, от сладких через истеричные к пронзительным. И заунывный контрабас. И флейта включилась! — ну, я знаю, кто это. И виолончель — я же была виолончелью. Но это она — все говорили, что у нас голоса похожи. Вот она, кстати, с ним разговаривает. Никогда не слышала нас в дуэте — когда сам говоришь, ведь не слышишь. А мой ли это голос? Мне трудно судить, приходится верить окружающим на слово. Но вроде тембр действительно похож. И интонация. Ну что ж, перепевы получаются довольно гармоничные, правда, когда они не фальшивят, потому что они чаще остальных срываются со своего голоса на чужой. На такой, что соответствует ситуации, по их мнению. А может, чтобы произвести впечатление. Они нравятся друг другу. Или не нравятся? Впрочем, по модулю это одно и то же. Но надо же, его голос продолжает на меня действовать, совсем как раньше. Я раньше думала, что он действует на мое тело. Как будто я была музыкальным инструментом, застоявшимся без дела, и его голос, наконец, неожиданно касался меня и начинал играть на мне, извлекая ликующую мелодию, настолько точную, словно это был единственный в мире смычок, изготовленный исключительно для этой скрипки непревзойденным мастером, оказавшийся в руках уникального исполнителя. Мелодия лилась и лилась из меня, пока он говорил, — то взлетая вверх, то плавно кружась, опускалась, и я не знаю, как это получалось. Я забывала об этом свойстве его голоса; стоило нам расстаться, даже ненадолго, как начисто забывала, и чем дольше была разлука, тем вероятнее я при встрече, при первых звуках вспоминала опять, вспоминала и радовалась этому, чтобы через десять минут снова забыть — не потому, что это прекращалось, а потому, что начинала думать о другом. Сейчас опять вспомнила, хотя расставание было недолгим, — сколько уже мы не виделись? А сейчас эти ощущения сильнее, потому что у меня нет тела. Значит, его голос действовал не на мое тело, как мне казалось? А на что же тогда? Раньше мне казалось, что мое тело вибрирует под звуками его голоса. Но сейчас я тоже сотрясаюсь, да еще как, стоит ему проронить звук, совсем не затяжной, а просто даже кашлянуть. Значит, голос действовал просто на меня. Он играет мной. Теперь я знаю, какие бывают ощущения у листа, сорванного с дерева и уносимого ветром. Только когда порывы ветра внезапно утихают, начинаешь понимать, что до этого тебя кружило в вихре. А потом опять ощущение полета, полета без конца, и вдруг срываешься в пропасть, и бесконечный кошмар падения и когда уже мечтаешь поскорее разбиться, чтобы все прекратилось, тебя снова подхватывает и уносит вверх, чтобы закружить в бесшабашной круговерти. Ух, я боюсь, что его речь далеко меня заведет. Вот если бы снова научиться различать слова, они послужили бы мне опорой, я ухватилась бы за их смысл. Но я не могу сейчас разглядеть их смысла, я вижу только слова, они стоят за звуками, нет, они тоже двигаются, временами переплетаясь, как две независимые реки, чьи движения подчиняются одним законам притяжения. Потому что обитают они в одном мире и составляют его ландшафт, но совершенно разнородны, я назвала их двумя реками из-за их текучести и плавучести, но они далеки и близки друг другу, как бывают далеки и близки только земля и небо. В том месте, где они соединяются, происходят вспышки разноцветных огней, потому что они взаимовоспламеняемы, и этот мир состоит из непрекращающихся бурных фейерверков такой силы, что только один из них способен воспламенить дотла и возродить из пепла тот мир, если его перенести туда. И единственный путь транспортировки — это человеческий голос, но они у них еще так несовершенны. Почти все великие певцы, дошедшие до виртуозности, поют пусть и прекрасными, но не своими голосами. Если бы они научились петь тем единственным голосом, который только им дан, они бы тотчас переместились сюда, потому что истинный голос — это дорога с двухсторонним движением, и тогда бы они увидели, каковы истинные Слова, ущемленные отголоски которых долетают до земли и будоражат людей, заставляя ощущать свою неудовлетворенность и усиливая жажду. Они бы увидели, насколько неподражаемо соединение звуков в слово, как соединение атомов во Вселенную, а они научились еще только манипулировать теми и другими, но сами создать еще не в силах, потому что их силы растрачиваются пока на другое. И даже манипулировать теми или другими могут лишь немногие из них, остальные только бездумно пользуются. Значит, еще не пришло время. Время придет и кончится вместе с пространством, когда не останется ни одной человеческой бреши, через которую они могут утекать, но до этого еще так далеко и во времени, и в пространстве. Сейчас таких, которые не пропускают, в их времени и пространстве совсем немного, но они уже соединились в плотину, загораживая собой уничтожающий поток у самых его истоков, но кто-то нашептал, перенес весть об этом, проникшую через все нагромождения в самую гущу жизни, и даже оттуда раздаются напоминания на понятном языке — на семи праведниках держится мир. Если бы я могла, если бы они хоть на минуту меня услышали, я бы им передала сочетания звуков, с помощью которых они могли бы обрести все. Но это бесполезно, они не только не услышат, потому что не думают об этом, но они еще и не смогут воспроизвести правильно эти звуки, потому что у них не натренированы голоса. А вот и слово, с помощью которого я могу вернуться к ним. Но я увидела его теперь, когда уже поняла, что не хочу возвращаться, может, потому и увидела, что поняла, а до этого мне его не показали бы.