После вечного боя - [3]

Но все стороны жар рассыпался.

Не копье трещит солнце клонится,

На копье сидит птица черная,

Развела крыла, клюв разинула.

Тяжело копье заходящее,

За один бугор зацепилося,

О другой бугор обломалося.

Обернулся день ночью темною,

И сошла на Русь тьма великая,

И накрыла полк князя Игоря.

Но не знал про то добрый молодец,

Пал на тень свою, как на девицу.

У той девицы не уста — песок,

Не тугая грудь — солончак-пустырь.

Стал трясти он тень, да не тень трясет,

Во горстях трясет клочья воздуха.

Испустил он дух, словно облачко.

Не видать ему милой родины,

Не играть ногой с белым черепом,

Не метать копье против солнышка,

Не трясти за грудь света белого,

Не лежать в тени с красной девицей.

ПОЕЗДКА СКОБЕЛЕВА. 1881

При гулкой пушечной пальбе,

Густом ружейном треске

Взял генерал Геок-Тепе.

Я о его поездке.

Уж конь его зарей объят

И светятся копыта.

Он скачет прямо в Асхабат,

С ним небольшая свита.

Зарей как полымем объят,

Летит солончаками.

И хочет крепость Асхабат

Взять голыми руками.

Ты на дорогу погляди!

Гак борода и машет.

Семьсот текинцев впереди,

И конь под каждым пляшет.

На смерть и славу путь лежал.

Все празднично одеты.

При каждом шашка и кинжал,

Ружье и пистолеты.

Но не смутился генерал,

На то и генерал он.

Недаром молод и удал,

И голосом взыграл он:

— Текинцы, пал Геок-Тепе!

Довольно жить разбоем!

Клянитесь в вечной простоте

Жить миром и покоем!

Что делать, шашка и кинжал?

Ответили: — Клянемся!

— Но если, — голос построжал,—

Качнет на вероломство,

То небеса возопиют

И гурии печали.

— Текинцы никогда не лгут! —

Достойно отвечали.

Он свите подал знак рукой:

— Обратно поезжайте.

Они составят мой конвой,

И мне не возражайте.

На Асхабат он путь держал.

За ним шел хвост кометы:

При каждом шашка и кинжал,

Ружье и пистолеты.

Гром славы двадцать верст подряд,

Все двадцать верст поездки!

Он взял без боя Асхабат

Один, при полном блеске.

Поехал дальше налегке.

И знает бог прощенья,

Чем стал он в племени теке

Под ропот восхищенья.

НАВАЖДЕНИЕ

Призраки с четвертым измереньем

В мир проникли плотным наважденьем.

Как в гипнозе, ходишь и живешь

Среди них ты, слыша их галдеж.

Лица их — сплошные негативы,

Мины их презрительно-брезгливы,

А в глазах, как мысль, мелькает цель,

Людям неизвестная досель.

Одного, другого ненароком

Тронешь, и тебя ударит током.

Мрак включен. Остерегайся впредь:

Ты задел невидимую сеть.

Тут система, ну а мы стихия,

А за нами матушка Россия,

А за нами божия гроза…

Все-таки гляди во все глаза.

ВИДЕНИЕ

Как родился Господь при сиянье огромном,

Пуповину зарыли на Севере темном.

На том месте высокое древо взошло,

На все стороны Севера стало светло.

И Господь возлюбил непонятной любовью

Русь святую, политую божеской кровью.

Запах крови учуял противник любви

И на землю погнал легионы свои.

Я увидел: все древо усеяли бесы

И, кривляясь, галдели про черные мессы.

На ветвях ликовало вселенское зло:

— Наше царство пришло! Наше царство пришло!

Одна  тяжкая ветвь обломилась и с криком

Полетела по ветру в просторе великом,

В стольный город на площадь ее принесло:

— Наше царство пришло! Наше царство пришло!

ЧИСЛО

Троица смотрит прямо.

Но сатана лукав.

«Нет! — говорит близ храма.—

Троица — змей-триглав!»

Змей этот смотрит косо,

Древнюю копит месть.

В профиль подряд три носа —

666.

СИДЕНЬ

Все дороги рождают печали…

В чистом поле на груде камней

Он сидит — и вселенские дали

Вкруг него, словно царство теней.

Он встречает прохожего бранью.

А сидит он в чем мать родила,

Потому что когда-то желанья

Обобрали его догола.

Ничего он теперь не желает:

Ни письма, ни ума, ни любви.

Размахнется и камень швыряет —

Отгоняет желанья свои.

Осажденный, как грешник, тенями,

Ранним утром на солнце глядит

И его отгоняет камнями.

— Отойди от меня! — говорит.

«Занесли на бога серп и молот…»

Занесли на бога серп и молот,

Повернули реки не в ту степь.

В тесной клетке под названьем «город»

Посадили дурака на цепь.

И на сон грядущих упований

Он поет, не замечая стен:

— Почивай, проснешься в океане,

В океане места хватит всем.

«Не дом — машина для жилья…»

Не дом — машина для жилья.

Уходиь мать сыра земля

Сырцом на все четыре стороны.

Поля покрыл железный хлам,

И заросла дорога в храм,

Ржа разъедает сердце родины.

Сплошь городская старина

Влачит чужие имена.

Искусства нет — одни новации.

Обезголосел быт отцов.

Молчите, Тряпкин и Рубцов,

Поэты русской резервации.

«Обезумело слово «вперед»…»

Обезумело слово «вперед»,

Обернулось оно человеком,

Что повел за собою народ,

Словно черт в помешательстве неком,

По волнам, головам напрямик,

Распевая ударные песни!..

И в такой он толкнулся тупик,

Что глаза на затылок полезли.

И тогда он увидел народ,

И глаза у народа открылись

Оттого, что у слова «вперед»

На затылке глаза очутились.

В ДЕРЕВНЕ

Жизнь и смерть поменяли местами,

Песня та же, погудка нова,

Заколочено небо досками,

На две трети деревня мертва.

Словно вакуум высосал дебри,

Триста верст от Москвы — глухомань.

Русский гений не снится деревне,

Городская мерещится дрянь.

Диковатые серые лица

В огородах мелькают порой.

Пыль как будто сама шевелится,

Мглится бездна под каждой пятой.

Зной, тоска. Комариная взвесь.

Прадед Прохор лежит где-то здесь.

Я спросил. Старики показали

На бугор. «Третий с краю», — сказали.

На погосте бурьян-сухостой

Против неба торчит бородой.