После чумы - [2]

По радио не было ничего – ни Штрауса, ни блестящих и неизменно бодрых голосов корреспондентов Национального государственного радио, делящихся новостями о волнениях в Цинциннати и о надвигающемся крахе инфраструктуры, не было ни бесед, проводимых правыми, ни джаза, ни рока, ни хип-хопа. Я переключился на диапазон AM, и после долгого поиска набрел на слабый сигнал, который звучал так, будто шел со дна бухты Санта-Моника. «Это проверка, – механический голос звучал тускло, будто шептал, – в случае опасности, пожалуйста, оставайтесь настроенными на…» – и тут голос затих. Пока я безуспешно пытался нащупать волну снова, я случайно поймал голос, кричавший что-то на испанском. Просто одинокий голос, очень взволнованный, говоривший без устали, без перерыва, и я в изумлении и страхе слушал его, пока, сразу после полуночи, не исчез и этот сигнал.

Ночью я не спал. Я начинал постигать размах происходившего у меня за спиной – это был не розыгрыш, не случайное злодейство, не обычная вспышка эпидемии; это было начало конца, Апокалипсис, провал и безоговорочное крушение всего человечества. В сердце мне вкралась тоска. Поверженный в беспросветной и неизменной темноте пустыни, в своей твердыне – коттедже, я сжимался от страха. Я лежал ничком и слушал громовое биение собственного сердца; как приговоренный, я вслушивался в малейшие изменения ритма, ожидая первого мучительного чиханья.

В течение следующих нескольких дней радио порой оживало (я держал его включенным все время, днем и ночью, как будто шел ко дну на тонущем корабле и мог крикнуть в рупор радио «Помогите!» при первом звуке человеческого голоса). Я мерил шагами пол комнаты, мешал сахар в чашке с чаем, или сидел, уставившись на вставленный в древнюю пишущую машинку лист бумаги, свежий и неизменно чистый, когда помехи вдруг исчезали и из пустоты возникал торопливый голос диктора. Он сообщал все новые, странные и страшные, подробности: океанский лайнер врезался в мыс Хаттерас, от находившихся внутри не осталось ничего, кроме трех холеных игривых котов и нескольких комков плоти, одетых в клетчатые шорты, спортивные рубашки и солнечные очки; из Южной Флориды уже более тридцати шести часов не поступает ни звука, ни сигнала; группа борцов за выживание захватила личный реактивный самолет Билла Гейтса, намереваясь добраться до Антарктиды, куда, как полагают, инфекция еще не распространилась, но у всех, находившихся на борту, началась рвота черной желчью, и они умерли до того, как самолет смог приземлиться. Другой диктор разрыдался, не закончив выступления с непроверенным сообщением, что в Миннеаполисе все мужчины, женщины и дети мертвы; а еще один ворвался в эфир ранним утром, крича: «Она убивает! Она убивает! Она убивает за три дня!». После этого я отключил радио от сети.

Первым моим побуждением, разумеется, было попытаться помочь. Спасти Даниель, всех слабых и болящих, старых и молодых, спасти начальника отделения социальных исследований в школе, где я преподаю (или преподавал), и школьную учительницу с копной коротких рыжих волос, которая порой возбуждала во мне внезапное желание. Я даже добрался до дороги и поехал на машине в Приют Рыбешек, но бар-ресторан-сувенирный магазин-универмаг-бензоколонка был заперт на замок, а парковочная стоянка – пуста. Я трижды объехал вокруг парковки, размышляя, должен ли я отправиться дальше по дороге или нет, как вдруг тощая фигура украдкой метнулась из-под навеса на углу стоянки и бросилась в тень под высоким полом главного здания. Я сразу узнал в ней владельца заведения, мужичка с конским хвостом и кривыми ногами, который всегда заправлял бензин с ободряющей улыбкой, а платить увлекал вас в сувенирный магазин, надеясь, что камышовые индийские статуэтки ручной работы или пальчиковые батарейки покажутся вам неотразимо привлекательными. Я видел его ноги, торчащие из-под настила, они, казалось, дрожали или тряслись, как будто он отплясывал какой-то новый танец, начинавшийся с позиции лежа Некоторое время я сидел и смотрел на танцующие ноги, затем запер изнутри дверь машины, поднял окна и поехал обратно в коттедж.

Что я предпринял? В конечном счете? Ничего. Можете назвать это просвещенным эгоизмом. Зовите мое поведение солипсизмом, самосохранением, трусостью – мне все равно. Я был в ужасе (а кто не был бы?), и я решил оставить все так, как есть. У меня было достаточно еды и топлива: горючего для электрического генератора и газа для плиты, у меня было три мотка двадцатипятипроцентной хлопковой веревки, жидкость для корректировки текста, книги, настольные игры (парчизи и монополия),[2] а также полный комплект «Отечественной географии» за 1947–1962 годы. Наверное, надо пояснить, что я преподаватель социологии (или был им) в школе Монтесито, частном подготовительном лицее, размещенном в дорогостоящем пригороде Санта-Барбары, и что благословенная удача, которая уберегла меня от судьбы, постигшей всех моих знакомых, – это просто-напросто годичный отпуск. После четырнадцати лет беззаветной службы мне по моей просьбе дали отпуск на семестр, с сохранением половинного оклада, чтобы я мог написать воспоминания о своем полном лишений и разочарований ирландско-католическом детстве. В прошлом году какой-то университетский преподаватель из Нью-Йорка (забыл сейчас его имя) получил широкое признание у критики (не говоря уже о покупателях), выпустив воспоминания о полном разочарований и лишений детстве в ирландско-католической семье, и я решил, что мог бы собрать богатый урожай на этой почве. Я уже положил неплохое начало книге, когда обрушилась чума. Не знаю, что за смысл в воспоминаниях теперь, – издатели-то все мертвы. Так же как и редакторы, агенты, обозреватели, книгопродавцы и, главное, благожелательные читатели, раскупающие книги – все покойники. Что за смысл писать? В чем вообще есть смысл?