Пощады нет - [122]

И вот, этот раздавленный человек сидит на расстоянии нескольких метров от Пауля. Его нисколько не утомило долгое ожидание. Бросив взгляд на человека, сидящего под картиной, за столом, на красном, типично мещанском диванчике, — на его строгую, худощавую голову, непринужденно откинутую назад, зорко всматривающиеся глаза, застывшую в уголках губ ироническую улыбку, Карл узнал его. Да, это был Пауль, это его смелое лицо, лицо всадника, его непринужденная манера держать себя, зоркий, строгий взгляд, низкий лоб, длинные пряди тонких светлых волос и глаза, которые открылись навстречу Карлу и невероятно блестели, отливая сталью. Вокруг этого самого лица и этой иронической улыбки целое незабываемое десятилетие кружили мысли Карла, Пауль снова полузакрыл глаза. Это похоже было на змею, которая смотрит на свою жертву. Карла охватила слабость, почти такая же, как в минуту получения письма от Юлии. Он как будто потерял на несколько секунд сознание. Придя в себя, выпрямившись и откашлявшись, он увидел: Пауль, сидя на диване, наклонился вперед и не спускает с него внимательно наблюдающих глаз.

Заглянул кто-то из кухни. Карл снова откашлялся и, запинаясь, попросил извинения за плохой прием, оказанный им недавно Паулю.

— Хотите воды? — спросил Пауль. — Вам нездоровится?

Карл поблагодарил и повторил свое извинение,

— Это и есть причина вашего прихода? Брат ваш кое о чем, очевидно, предупредил вас.

— Нет, я не потому пришел, — пробормотал Карл, — я пришел, чтобы извиниться.

Больших усилий стоило ему произнести эти слова. Он откинулся на спинку стула, он ничего не хотел, ему ничего не нужно, он вобрал в себя одним упоенным взглядом — это был огромный глоток — простую комнату, настольную газовую лампу, диван, стол, стенные часы, комод с фотографиями, открытую дверь, — снова встали эти неугасимые картины: обед в трактире на рынке, озеро, они лежат, вытянувшись на траве, Густав, небо, покрытое бегущими облаками, пустые лодки у берега стукаются бортами; Пауль рассказывал о каком-то попе, они смеялись, и все было таким плотным, реальным и в то же время таким прозрачным, что уже тогда мучительная судорога сжала на мгновенье сердце, и он услышал собственный стон: «Лучше бы я никогда этого не знал». Что-то сдавило горло, страшный час пришел, он глотнул, тихо всхлипнул, вот оно осуществилось, я состарился, я не мог этого донести.

— Простите, мои нервы очень сдали. Неизъяснимо хорошо было сидеть здесь, не спугнуть бы этого покоя. Там, за дверью, опять — Юлия, фабрика.

— Итак, к делу.

Сидевший на диване не шелохнулся, Карл пытался овладеть собой.

— Прошу, молю вас, минутку терпения, я сейчас возьму себя в руки. Ведь вы ни о чем не знаете, я хотел лишь посидеть с вами после того, как наш первый разговор так не удался. Будьте же ко мне снисходительны, ведь мы были когда-то друзьями, я так был к вам привязан, бесконечно, я благоговел перед каждым вашим словом, вы не имеете представления о силе этой привязанности, за это время перед вами прошли тысячи людей, вы меня не знаете, вы вряд ли меня хоть сколько-нибудь помните, для меня же то, что я здесь сижу, — это ужасно много, опять оживает вся ценность вашей дружбы в то время. И все последующее.

Он сжал кулаки, сгорбился, взгляд его блуждал по ветхому зеленому коврику, он прижал кулаки к вискам, он бормотал:

— Жизнь моя позорно прошла, но не время об этом говорить. Я буду тихо сидеть здесь, пока вы меня не прогоните (возможно ли, что я сижу с ним в одной комнате? За это я должен быть благодарен Юлии).

С дивана донесся холодный голос:

— Но вы здесь не можете оставаться, мне нужно вести разговоры о делах, не предназначенных для ваших ушей.

Карл все сидел. Тогда тот снова откинул голову назад и спросил выжидающе:

— Я вас слушаю.

Страх, что он не использует эту минуту, охватил Карла, и он произнес:

— Обстановка нашего разговора для меня неблагоприятна, я хотел вам многое объяснить. Дверь непременно должна быть открыта?

— Если вам мешает…

Пауль произнес какое-то имя, тотчас же вошел один из молодых людей, проводивших Карла сюда, Пауль пошептался с ним, парень прикрыл дверь и стал у окна.

— Вы можете говорить совершенно свободно, мой друг плохо понимает наш язык. Объяснения, кстати сказать, излишни, вы напрасно беспокоитесь. А почему вы так странно одеты? В честь меня?

Пауль указал на грубо сшитую куртку Карла, на его грязный мягкий воротничок, мятый галстук, У Карла покраснели уши, он потер подбородок и тихо сказал:

— Я и это вам объясню.

И он, сидя в углу, начал, запинаясь, рассказывать то, что тысячу раз мысленно рассказывал Паулю и что недавно рассказал Эриху. Как он хотел тогда уйти и мать заперла его, как он искал Пауля, а потом пришла фабрика (ах, до чего же он был слаб), и так, пошло и пошло, женитьба, дети, а теперь — кризис. Говоря, Карл не поднимал глаз, он не видел холодного лица Пауля, ибо однажды этот сентиментальный господин уже рассказывал Паулю такую же длинную, трогательную историю о своем отце, об имении и гостинице, о том, как пришлось его матери мучиться, того и гляди, он заревет сейчас.

— Вы, в общем, сделали великолепную карьеру, о вашей фабрике я слышал даже заграницей, вы лично стали могущественны, влиятельны, одним из тех, с кем считаются. Кризис по вас ударил? Вам не доставляет радости, что жена ваша пошла своей дорогой? Это не достойно мужчины!