Портрет уважаемого человека - [68]

Долгое время обычным в Лангдорфе зрелищем в воскресные дни были эти девушки в черных передниках. Они появлялись на улицах в колонне по четыре, распевая свои песни. К сожалению, еще перед войной — как раз когда они были мне особенно нужны — я оказался вынужденным отослать их домой, так как профсоюз угрожал мне забастовкой, разоблачениями и тому подобными неприятностями.

Глава двадцать вторая

Мы бодро шли навстречу новой войне: я-то, во всяком случае, видел ее приближение и решил принять необходимые меры. Последняя война прошла мимо меня и принесла мне только офицерский чин; на этот раз я хотел участвовать в игре. Я начал своевременно готовиться, чтобы не стоять в стороне, когда созреет урожай и приступят к его дележке. Стал уделять больше внимания своей политической деятельности. Мне впять повезло: когда немецкие солдаты, украшенные цветами, с пением вступили в Вену, я уже был членом Национального совета. Это звание и расширение моей фабрики сделали мое положение в Лангдорфе еще более почетным. Когда я утром в сопровождении сына, которому подарил на рождение коня, проезжал верхом по городку, встречные снимали шляпы, и даже угрюмые метельщики улиц на миг останавливались и, дотрагиваясь до широкополых шляп, приветствовали меня: «Добрый день, господин национальный советник!»

Я ничего не имел против такого внимания. Глубокое уважение, каким я пользовался в общине, привело к постепенному изменению моих манер. Я начал тщательнее следить за своей одеждой, за своими словами и поведением. И все более и более замыкался в себе. Знакомых, к которым я издавна обращался на «ты», я приветствовал теперь более сдержанно. Когда они на улице по-дружески кричали мне «привет», я отвечал вежливо и снисходительно: «Мое почтение».

Это было необходимо, потому что каждый считал за честь быть знакомым со мной. Даже староста общины чувствовал себя польщенным, когда я, как в прежнее время, по вечерам в четверг посещал «Крест» и там играл с ним в карты. Если кто-нибудь спрашивал: «Кому сдавать?» — ему теперь не отвечали, как раньше, такому-то и такому-то, а говорили: «Твой черед, сейчас сдавал господин национальный советник».

Только Мелани не обращала внимания на эту перемену. Со времени того памятного объяснения она держала себя со мной всегда одинаково: вежливо, даже униженно, предупредительно, когда от нее требовалась какая-нибудь услуга, и… холодно.

Грация уже давно была замужем. Перед тем как взять на работу ее преемницу, Мелани пришла ко мне и спросила:

— Ты сам будешь нанимать горничную?

— Зачем это?

— Ну, ты ведь должен выбрать ту, какая тебе понравится.

— Вздор! — проворчал я. — Это твое дело.

Она взяла пожилую женщину, которая ежедневно приходит, а вечером возвращается к себе домой.

В остальном наша жизнь шла привычной колеей. По четвергам я играл в карты, два или три раза в неделю ездил в город, ходил с приятельницей в кино или театр. Порой я оставался на ночь в своей городской квартире и лишь наутро возвращался в Лангдорф.

Теодор повзрослел, он стал самовлюбленным и очень дерзким юношей. Сорил деньгами, хотя еще не окончил школы. С Мелани он разговаривал еще реже, чем я, — только когда ему что-нибудь было нужно. Ему она тоже никогда не противоречила, и я должен признаться, что ее угодливые повадки иногда сильно действовали мне на нервы. Порой ее поведение прямо пугало меня. О чем она, собственно, думала, как проводила дни, во имя чего жила — обо всем этом я знал очень мало. Я только замечал, что она больше, чем раньше, отдается благотворительности. От вышивания, которое она так любила, Мелани отказалась, зато начала шить на местных бедняков, чинить их одежду и вязать для них. Иногда я заставал ее склоненной над этой работой и спрашивал:

— Что ты делаешь?

Она на миг поднимала голову и, поправив пальцем очки на переносице, отвечала:

— Платьице.

— Для кого же?

— Для одного ребенка. Ты его не знаешь.

Мне было неприятно, что, может быть, ребенок одного из моих рабочих бегает в чулках, связанных моей женой. Все же я не запрещал ей этого занятия, видя, как она им поглощена. Кроме того, мое достоинство не терпело никакого ущерба оттого, что жена милосердной рукой оделяла нуждающихся дарами, которые не были для нас ни в какой мере обременительны.

Если я говорю, что только Мелани никак не откликалась на то возросшее уважение, какое мне оказывали со всех сторон, — это не совсем верно. В городке был еще один человек, который раскланивался со мной по-прежнему равнодушно и почти презрительно: пастор Марбах. Он часто — почти ежедневно — бывал у Мелани по делам благотворительности. В его присутствии Мелани оживала; по-видимому, он был единственным человеком, к кому она питала доверие. Часто я видел, что она даже улыбалась, когда он разговаривал с ней. Я не возражал против встреч Мелани с пастором, но меня бесконечно злило его нескрываемое презрение ко мне.

Придя как-то вечером домой, я услышал кудахтаю-щий смех Мелани. «Тьфу, это еще что за новости?» — подумал я и открыл дверь в комнату. Пастор Марбах сидел возле Мелани и, очевидно, рассказывал что-то забавное. Когда я вошел, у обоих на лицах еще играла улыбка. Но она мгновенно погасла, и черты Мелани вновь приняли обычное непроницаемое выражение. Я не ревновал — боже упаси! — но почему-то мне все-таки было неприятно, что она с этим человеком весела, тогда как я всегда видел перед собой похоронную мину.