Портной из Панамы - [32]

Пендели жили на вершине холма, в районе под названием Бетанья, в прелестном двухэтажном современном доме с лужайками и роскошно цветущими бугенвилеями, а также с изумительным видом на море, старый город и Пунта Паитилла, видневшиеся вдали. Пендель слышал, что все холмы вокруг полые внутри и якобы напичканы американскими атомными бомбами, дзотами и подземными ходами, но Луиза утверждала, что тем безопаснее для них, и Пендель, не желая вступать в споры с женой, соглашался. Возможно, так оно и есть.

У Пенделей имелась служанка, в чью обязанность входило мытье полов, была домработница, нанятая для стирки белья, а также няня для присмотра за детьми и хождения по магазинам. Имелся в услужении и старый негр в седых кудряшках, с белой щетиной на щеках и в широкополой соломенной шляпе, который занимался садом, выращивал там все подряд, что только ни придет в голову, курил какие-то подозрительные самокрутки и вечно ошивался на кухне. Вся эта небольшая армия слуг обходилась Пенделям в сто сорок долларов в неделю.

По ночам, лежа в постели, Пендель с неким тайным сладострастием вспоминал в полусне тюремную камеру, где он частенько сидел, поджав колени, опустив на них подбородок и зажав уши руками, чтобы не слышать стонов других заключенных, его товарищей по несчастью. А потом просыпался, осторожно озирался по сторонам и понимал, что он уже не в тюрьме, а здесь, в Бетанье, под боком у любящей и преданной жены, которая нуждается в нем и уважает его, и что в комнате по другую сторону коридора спят его счастливые и довольные дети. И всякий раз это воспринималось им как благословение господне — то, что дядя Бенни называл митцва:[6] Ханна, его девятилетняя принцесса-католичка, Марк, его восьмилетний еврейский сыночек, упрямо не желавший учиться играть на скрипке. И Пендель любил свою семью с нежностью и преданностью сироты, и одновременно страшно боялся за нее, и научился воспринимать это счастье как посланный дураку небесный дар.

Когда он стоял один на балконе, в темноте — а ему нравилось стоять там каждый вечер после работы, — стоял и иногда выкуривал одну из маленьких сигар дяди Бенни, стоял и вдыхал влажный воздух, пропитанный приторными запахами ночных цветов, смотрел, как плавают далекие огоньки в тумане, угадывал в его темной пелене очертания кораблей, бросивших якорь в устье канала, свалившееся на его непутевую голову счастье казалось незаслуженным и оттого — страшно хрупким. Ты ведь знаешь, долго так продолжаться не может, Гарри, мальчик мой, знаешь, что мир вдруг может взорваться. И все погибло, разрушено, ты ведь сталкивался с этим уже не раз, видел собственными глазами. А то, что уже случилось однажды, наверняка произойдет еще раз и еще, и предугадать это невозможно, а потому будь настороже.

Он стоял и вглядывался в этот слишком подозрительно мирный город, и вскоре в воображении его трассирующие вспышки зеленого и красного начинали полосовать черно-синее небо, воздух разрывал треск автоматных очередей и оглушительный грохот артиллерийской канонады. И он грезил наяву чудовищными сценами, вроде тех, что разворачивались декабрьской ночью 1989-го, когда холмы содрогались и вспыхивали, беззащитные под ракетными ударами с моря, — больше всего тогда пострадали трущобы Эль Чорилло, сплошь застроенные ветхими деревянными домишками. И, как всегда, виноваты во всем оказались бедняки — понастроили всяких огнеопасных лачуг, а все от лени; плодятся и размножаются, точно кролики, а потом их оттуда и дымом не выкурить. Возможно, нападавшие вовсе не имели в виду ничего плохого, не хотели такого развития событий. Возможно, все они до единого были прекрасными отцами и сыновьями, и единственное, чего добивались, так это овладеть командным пунктом Норьеги, но две ракеты просто сбились с курса, а еще пара последовала за ними. Впрочем, добрые намерения во время боевых действий часто вступают в противоречия с целью этих самых действий, а потому остаются незамеченными. Равно как и присутствие нескольких скрывающихся в трущобах вражеских снайперов — да были ли они там вообще? — вовсе не оправдывает сожжения этого несчастного района дотла. И все эти разговоры типа: «Мы обошлись минимальными силами» ничуть не помогали. Босые, насмерть перепуганные люди метались среди битого стекла и луж крови, спасая свои жизни, тащили чемоданы и детей, убегали в никуда. И им было мало толку от уверений, что поджог совершили злонамеренные члены спецподразделений Норьеги под названием «Батальоны достоинства и чести». Даже если и так, разве обязаны они были верить в это?

И вот вскоре на холме стали раздаваться крики, и Пендель, немало наслышавшийся в своей жизни криков, но сам издавший немного, никогда не предполагал, что один человеческий крик может пробиться сквозь тошнотворный гул бронемашин или хлопки артиллерийских орудий. Однако он все же пробился и даже на миг заглушил их, особенно когда криков этих стало много и все они слились воедино. И исходили они из уст перепуганных ребятишек и сопровождались жуткой вонью горящей человеческой плоти.

— Гарри, домой. Ты нужен нам, Гарри. Гарри, пожалуйста, уйди оттуда, Гарри! Просто не понимаю, что ты там делаешь!