Поролон и глина - [11]

И вот, поскольку мы сошлись из дальних мест, а новые люди появляются очень редко, то мы думаем, что во все стороны, сколько можно проехать за цикл на велосипеде, нет гончаров. Что до предателей, то эти трусливые собаки, поняв, что мы безжалостны, и сильны, и дружны, и соединяемся вместе для облав, ушли из этих мест. Искать же их надо, мы думаем, около той высокой башни.

КОГДА КАКИХ СОБЫТИЙ ЖДАТЬ. У входа висит на веревке ком глины, который к пику цикла становится человечком с чудной — круглой — головой и длинным острым выступом на том месте, где у нас нос. Лепить его силой ума ни в коем случае нельзя. Мы по нему определяем, когда какому событию случиться..."

Что-то изменилось в мире. Элабинт понял вдруг, что до последнего мига сам воздух был мутным, легкая дымка скрадывала очертания предметом. Теперь вязкость пространства исчезла, вещи обрели четкость, от которой резало в глазах. Тихое спокойствие наполнило душу, сменив долго нараставший восторг. Хотелось только одного — сохранять это чувство и вечно созерцать. Элабинт повернулся, чтобы идти к выходу. Смотреть на простор улицы, любоваться домами, идеально квадратными, со сверкающими окнами, — картина домов в их идеальной форме ясно встала перед мысленным взором, — любоваться небом, оно должно сиять, заливать мир светом, в котором глазу видны мельчайшие детали предметов... Он не смог сделать и двух шагов. Шнурки толкнул его в грудь двумя руками, Провод вскочил со стула. Элабинт попятился, двое наступали. В прозрачном воздухе, среди ярких оживших вещей торчали, как призраки иного мира — грязные пористые цилиндры с черными дырками посередине. Взгляд огибал их, не хотел видеть. Будто лишь две пустые шубы парили в воздухе. Великолепные, переливающиеся, такие настоящие шубы!

Его схватили и прижали к стене. Он не сопротивлялся, и его тут же отпустили. Перед глазами возникли пять листов с надписями: "ПИК ЦИКЛА" "НЕЛЬЗЯ" "СМОТРЕТЬ" "НАДО" "РАБОТАТЬ". Свободные руки гончаров были в движении: пальцы быстро, судорожно сжимались и разжимались, причем не просто, а в какой-то сложной последовательности.

Элабинт любовался очертаниями букв на листах бумаги, а смысл сообщения добирался до ума медленно. Он еще не осознал до конца значения слов, а листы бумаги сложились в пачки по три и исчезли в зевах сумок, торчащих из шуб. Впрочем, он не беспокоился о смысле, он упоенно следил за движениями предметов. Появились три листа: "ХОРОШЕЕ" "ЧУВСТВО" "ОБМАН", а когда исчезли эти три, новые листы из двух сумок сложили еще одну длинную надпись: "КОГДА" "ПИК" "НЕВОЗМОЖНО" "ЛЕПИТЬ" "ВОЗМОЖНО" "СМОТРЕТЬ", затем еще одну: "СМОТРЕТЬ" "БЕЗ" "ЛЕПИТЬ" "ДЕЛАЕТ" "ГОНЧАР" "ПРЕДАТЕЛЬ" и, наконец, последнюю: "НАДО" "ДВИГАТЬ" "ПАЛЬЦЫ" "РУКА" "ДЕЛАТЬ" "ЧТО-НИБУДЬ". Элабинт завороженно смотрел на буквы: в каждом изгибе совершенство, в каждом кусочке белого — сияние волшебства.

Вдруг что-то надломилось в мире, что-то треснуло, и картина больше не была совершенной. Где эта маленькая трещинка? Не видно ее! Но она есть. Все теперь не то, нет больше блаженства. Никаких чувств. Нет, есть одно! Шевельнулось где-то в глубине. Беспокойство. Еле заметное, но можно жить и с ним. Свободные пальцы гончаров прекратили судорожно сжиматься и разжиматься. Только теперь до Элабинта полностью дошел смысл последней надписи. Он стал создавать в уме значение других надписей, прочитывая зрительные образы из памяти. Когда душу наполняло блаженство, ум не мог проделывать эту операцию. Ум не мог мыслить!

На него были уставлены две пары черных глаз. Они, как и цилиндрические пористые головы, были снова совершенно реальны. Но как же уродливы они были, эти наспех скроенные куклы в несоразмерной одежде, из щелей которой, как омертвелые внутренности, торчали грязные лохмотья. Глядя на них, Элабинт чувствовал недоумение: как они вообще могут существовать, эти мерзкие страшилища? Он захотел оттолкнуть их подальше от себя или схватить и разорвать на части. Это казалось легким делом: они были такие непрочные, сшитые гнилыми нитками! Он поднял руки с намеренеием разорвать, как лист бумаги, сначала одного, потом другого, но увидел рукава шубы и вспомнил вдруг, с удивлением, с гадливостью, с отчаянием, что он такой же, как они.

Руки его опустились. Он не лучше их, он не достоин созерцать красоту... Он не знает, как появился в этом мире, зачем живет, и что будет с ним, когда он исчезнет. Ведь написано, что все люди конечны! Он же не придал этому значения, когда прочитал, упоенный обманчивым чувством гармонии, которого теперь не стало. Не придал значения, как будто смерть распространяется на всех, кроме него.

Вдруг он по-настоящему осознал, что однажды исчезнет, осознал на неуловимый миг и потом снова не понимал этой простой истины в полной мере. Но ужас от прикосновения к холодному слепому чудовищу остался. Память об этом чувстве не отпустит его теперь до самого конца.

Нет ничего хуже одиночества, решил он. Быть уродливым, слабым, ничего не понимающим, трясущимся от холода и страха и вдобавок одиноким — невыносимо. Если будут рядом другие такие же, то все остальное вынести можно. Возникла в воображении картина, как он один просыпается на морозе, посреди безобразной черной улицы под серым небом, и никого нет рядом, никто не даст теплую одежду, никто не поведет в убежище, никто не объяснит, где он, и как здесь надо жить. А ведь так