Порхающая душа - [22]

Шрифт
Интервал

Писали на память стихи в альбомы.
Нежные девы!
Ау! Ау! Где вы?
Голос ответил: «Молчи!
Они теперь зубные врачи».

Девы, носившие когда-то пудреные парики, сделались зубными врачами, а поэт, певший красоту полей и рощ, воспевает тепличные городские чувства, любовь в каменных ящиках-домах, землю, забронированную гранитом, ажурную ограду мостов и подстриженную ученым садовником-чудодеем аллею причуд.

Вместо чувств — гримасы, вместо страстей — вспышки бенгальского огня, вместо душевных трагедий — красивое заученное страдание актера на подмостках.

Город — деспот. Он расколдовывает чары превращает все чудесное и сказочное в прозаический факт, в хронику происшествий или в холодную цифру.

Трудно жить поэту в городе фактов и цифр, Среди каменных домов. Что делать поэту там, где:


Люди — сухарики,
Или — плоские куклы из дубовой доски: —
На них нарисованы лица,
Они говорят слова
И называются: юноша или девица,
Министр или городской голова.

Что делать здесь поэту? Он одинок, бедный мечтатель среди фактов, и бежит в аллею причуд, как Пушкин когда-то бежал «в широкошумные дубравы», которые — увы! — вырублены и пошли на газетную бумагу.


Все эти понедельники, пятницы, — серенькие дни, —
Я в выдумки одела пестро,
Повесила разноцветные фонарики, — китайские огни, —
Смотрю на этот праздник и улыбаюсь хитро.
Мне нравится гулять по аллейке причуды,
Опьяняться запахом цветов, которых нет,
Забыть все имена, который час, сколько кому лет, —
И ждать чуда.

Но чуда нет. Жизнь расколдована. Она не синтез больше, а анализ. И поэт, лишенный чудес и сказок, играет в колдовство. Вообразим, что все, сущее вокруг нас, не люди, не дома, не тротуары, не пшюты, не проститутки, не городовые — а кубики:


Они — живые игрушки.
На лбу у них смешные чубики,
Они наряжаются в тряпочки, любят погремушки.
И в жизнь играют, как в кубики.

Итак, я начинаю: колдую, творю симуляцию чудес, которых нет. Это очень просто: надо сложить кубики без всякого порядку, не по картинке. И получается такая забавная штука:


…вместо головы — капуста,
У барышни — лисий хвост,
Там, где был жених с бокалом и говорил тост,—
Совсем пусто,
На клумбе растут сапоги и ботинки —
Вообще — ерунда.

Поэт города хочет любить. Но и любовь его выдуманная, не настоящая, как на сцене играют актеры любовь.


Давай сочиним любовь из флирта!
Давай увенчаем приключенье —
Наденем на него — без строгого значенья —
Венок из мирта.
Хотите — дружбой назовем любви капризы?
Хотите — мы любовью дружбу назовем?
На конкурсе изломов мы ли не возьмем
Любого приза?!

Все изломано в поэте города, все условно. В душе его, капризной, как жизнь большого города, надорванной и истеричной, торопливой и мятущейся, вмещается все:


…Все говорили: «Она такая»,
Какая?
Кто может сказать — чистая она или грязная?
Она — разная.
И кто виноват в том,
Что нельзя всего найти в одном?

Поэт мишурных выдумок и городской прозы-действительности тоскует по «широкошумным дубравам». И страшно поэту сознание, что:


Мишурной цепи этой я звено,
Я — луч искусственного блеска.

И «луч искусственного блеска» прядет без конца нить обманов, лучистых и красивых:


Вчера ночью подбежал к чернильнице флакон,
Он облил ее духами,
Он обнимал ее прозрачными руками
И столько нежных слов сказал ей он.
А она отрицательно головой качала
И молчала —
Она любила костяную вставочку с золотым пером.
Флакон утешала бутылочка, в которой бром,
Смеялись подсвечники, что было сил,
А пудреница сплетню плела.
Флакон подбежал к краю стола,
V фарфоровой кошечки носик отбил,
Пресс-папье расцарапал
И бросился на пол.
Кошечка потерлась об чернильницу льстиво
И скатала: «Разбился? Не жалей.
Он был такой некрасивый».

Не так, как бывает. Оригинально и ново. Среди реальных фактов и реальных вещей сплетена сказка. А автор этой сказки, такой капризный, с истерическим надрывом городской человек. Он ищет красоты там, где ее нет, и сказок просит у строгих фактов. Но:


Девочка никогда не получит за диктовку пять —
Она слишком любит букву «Ћ».
Маленькая, примирись с двойкой,
Но во вкусах будь стойкой:
Пиши «зеленая ћль»
И «налћтћла мћтћль».
Нет лучше мотива,
Чем — «это красиво».

«Это красиво», вопреки логике и привычным понятиям, — мотив творчества тонкой, капризной музы одаренной поэтессы города Лидии Лесной. И, право, хочется дать ей тот же совет, который она дает девочке, полюбившей «Ћ» за красоту:


…Примирись с двойкой,
Но во вкусах будь стойкой.

Я. ЯКОВЛЕВ. «Журнал журналов». 1915, № 25.


Не-Буква. Лидия Лесная. Аллеи причуд


Лики поэтов

Лидия Лесная. Аллеи причуд. Стихи


Жить — это значит проявлять себя, проявлять свое, единственное и неповторимое я.

И если каждый из нас на этой земле, покорный велениям жизни, — всемерно проявляет себя, свою индивидуальность, — то тем больше и тем ярче эта задача для поэта.

— Расскажи мне, кто ты, поэт, дай мне почувствовать твою душу, твое я, — иначе нет оправдания тебе, издавшему том стихов в наши дни, когда писать рифмованные строчки умеют все, а бумага стоит так дорого.

— Расскажи мне, кто ты, поэт?

Этому требованию стихи Лидии Лесной удовлетворяют полностью:


И только теперь мне понятно, в чем радость моя:
Я пою так, как пою — я.

Трудно спорить против этого горделивого заявления.


Еще от автора Лидия Лесная
Затмение Луны и Солнца

Серия научно-популяризаторских рассказов в художественной форме об астрономических событиях.


Рекомендуем почитать
Темный круг

Филарет Иванович Чернов (1878–1940) — талантливый поэт-самоучка, лучшие свои произведения создавший на рубеже 10-20-х гг. прошлого века. Ему так и не удалось напечатать книгу стихов, хотя они публиковались во многих популярных журналах того времени: «Вестник Европы», «Русское богатство», «Нива», «Огонек», «Живописное обозрение», «Новый Сатирикон»…После революции Ф. Чернов изредка печатался в советской периодике, работал внештатным литконсультантом. Умер в психиатрической больнице.Настоящий сборник — первое серьезное знакомство современного читателя с философской и пейзажной лирикой поэта.


Невидимая птица

Лидия Давыдовна Червинская (1906, по др. сведениям 1907-1988) была, наряду с Анатолием Штейгером, яркой представительницей «парижской ноты» в эмигрантской поэзии. Ей удалось очень тонко, пронзительно и честно передать атмосферу русского Монпарнаса, трагическое мироощущение «незамеченного поколения».В настоящее издание в полном объеме вошли все три  прижизненных сборника стихов Л. Червинской («Приближения», 1934; «Рассветы», 1937; «Двенадцать месяцев» 1956), проза, заметки и рецензии, а также многочисленные отзывы современников о ее творчестве.Примечания:1.


Чужая весна

Вере Сергеевне Булич (1898–1954), поэтессе первой волны эмиграции, пришлось прожить всю свою взрослую жизнь в Финляндии. Известность ей принес уже первый сборник «Маятник» (Гельсингфорс, 1934), за которым последовали еще три: «Пленный ветер» (Таллинн, 1938), «Бурелом» (Хельсинки, 1947) и «Ветви» (Париж, 1954).Все они полностью вошли в настоящее издание.Дополнительно републикуются переводы В. Булич, ее статьи из «Журнала Содружества», а также рецензии на сборники поэтессы.


Пленная воля

Сергей Львович Рафалович (1875–1944) опубликовал за свою жизнь столько книг, прежде всего поэтических, что всякий раз пишущие о нем критики и мемуаристы путались, начиная вести хронологический отсчет.По справедливому замечанию М. Л. Гаспарова. Рафалович был «автором стихов, уверенно поспевавших за модой». В самом деле, испытывая близость к поэтам-символистам, он охотно печатался рядом с акмеистами, писал интересные статьи о русском футуризме. Тем не менее, несмотря на обилие поэтической продукции, из которой можно отобрать сборник хороших, тонких, мастерски исполненных вещей, Рафалович не вошел практически ни в одну антологию Серебряного века и Русского Зарубежья.