Порхающая душа - [20]

— свобода всех.

«Солнце России». 1917 № 10.

Гобелен

На оборки и рюшки зеленого газа

Я накинула шарф, отороченный мехом,

И лечу навстречу веселым проказам

И любовным утехам.

Только шелковый веер мне будет защитой,

Если я сразу не стану покорной,

Не стану рабой повелительных чьих-то

Глаз, очень синих или очень черных.

Я поставила ножку на подножку кареты,

Но войти в нее еще не хочу:

Я подумала — а что, если я встречу эстета,

Который не любит осторожных «чуть-чуть»?

Я боюсь не греха и не мнения света, —

Мои тайны достойны огласки, —

Я боюсь того, что на мне надеты

Слишком резко лилового цвета —

Подвязки!

«Аргус». 1917, № 11–12.

Ре минор

Наверху играет кто-то гаммы.

Плакать хочется под гамму ре минор.

Из вчерашней цирковой программы

Вспоминаю пестрый вздор:

Жакомино круглый носик,

Четырех чертей полет.

Слышу, пробило в столовой восемь.

Мне никто сегодня чаю не нальет,

За столом над скатертью суровой

Не зажжется смехом разговор.

Буду я одна в большой столовой

Молча слушать гамму ре минор.

Там, где вы, должно быть волки

И мороза градусов сто пять.

Сможем ли на следующей елке

Вместе вешать петушков опять?

Перечла тургеневскую «Асю».

На столе не тронут мой прибор.

Где искать покоя мне: в «Palase»

Или дома, в гамме ре минор?

«ТЕАТР, литература, музыка, балет, графика, живопись, кино». Харьков. 1922, № 8–9.

Крест и меч

Пирует мир. Богато убран стол.

Садятся гости. Вот американец,

Который, правда, позже всех пришел,

Но с честью отплясал кровавый танец.

Вот англичанин, серб, а вот француз,

Сын доблести, любви и винограда,

Любимец девяти прекрасных муз, —

Его теперь ждет высшая награда.

Вот итальянец, бурный, как вулкан,

А вот японец, возлюбивший иену.

Пирует мир, своей победой пьян,

Взяв на аркан Берлин, Стамбул и Вену.

Тебя одну на этот пьяный стол,

Тебя одну, страна моя родная,

Никто с торжественным поклоном не привел,

Былых заслуг твоих не вспоминая.

Тебе одной нет места у стола,

Где все пируют, спаяны «любовью».

Ты раньше всех в борьбе изнемогла,

Но разве ты полей не оросила кровью?

Над Перемышлем твой не веял стяг?

Ты не дралась отважно на Карпатах?

Л не боялся озверелый враг

Твоих солдат, предательством распятых?

Ты не тонула в Висле и Двине,

Не знала мерзлой сырости окопов?

Не на твоей измученной спине

К победе мчалась гордая Европа?

Что для Европы наши мужики!

Что для нее кровь «русского медведя»!

А не твои ль погибшие полки

Ей стлали путь к блистательной победе?..

Пусть будет шумен их веселый пир —

Ты этот шум без зависти услышишь:

Они мечом писали слово «мир»,

А ты — крестом своим напишешь.

«Уральское хозяйство». 1919, № 20–21.

Кто ты?

Не открывайте глаз, еще очень рано,

Видите, как темно:

Сквозь белый шелк не сквозит окно.

Почему я у вас? Странно.

Я вчера вас не знала, вы должны быть чужим,

Отчего же вы так близки?

Отчего мы, тесно прижавшись, лежим

На диване широком и низком?

В мягком ворохе кружев цвета песка

Ваши руки тонут, лаская,

И вы говорите: «Да, ты мне близка…

Ты… А кто ты такая?..»

«Искры». 1919, № 3–4.

Нева — Сена

Он начал повесть в октябре,

Писал он синими чернилами

И жутко слушал на заре

Стрельбу за окнами унылыми.

Шли дни. И было десять глав

Печальной повести рассказано

О том, как верил некий граф

Фальшивым запонкам со стразами.

Но вдруг на кончике пера

Вишневый сок горячим бисером

Зацвел, забрызгал, заиграл, —

И синий цвет смахнул и вытер он.

Хрусталь чернильницы зажгла, —

Откуда?! музыка вишневая!

Сукно зеленое стола

Окровянила повесть новая.

Он кончил повесть в октябре

Главой о музыке всемирной,

И красным лаком на пере

Был смят бесславно мак сапфирный.

Эпилог

Построчного гонорара он получил

Рубль.

Когда эту повесть в Париже прочитали

Его друзья в каком-то журнале,

Они сказали:

— Куплен.

«Сибирские огни». 1922, № 1.

Отведавши сибирской смолки

18.562 — самое звонкое число.

Это номер моей бескурковки.

16 калибр — самое звонкое слово.

Это речь идет о моей двухстволке.

Пахнет порохом, костром, болотом —

Охота.

Не ходишь на рынок, не клянчишь дешевки.

А прямо — зайцу в спину заряд.

Шкуру сдерешь, в реке пополощешь.

— Эх, сучья — язви их — сырые, дымят.

Любо в бору на пахучей рассветной елани

Корку хлеба мочить в тяжелой сизой росе.

Любо, когда омытое солнце встанет,

Вдираться мускульным телом в кустарника цепкую сеть,

И тайным сторожким вором

Следить глухариный ток,

И решать крылодробным спором

Звериного быта кусок.

Любо мне! Я звериный добытчик,

Прошибаю природу лбом,

Теряю все знаки различий

Между зайцем, мхом и собой.

18.562

Номер моей бескурковки!

Это самые звонкие слова.

Это речь идет о моей двухстволке.

«Сибирские огни». 1923, № 3.

Субботник 20 года

Гремя листами заржавелой жести,

Мы стлали ложе новым огурцам.

И было радостно мне то, что вместе,

И было ново, что никто здесь не был сам.

И чтя, — в молотобойной силе

Растет над нами грозный и стальной, —

Мы кирпичи тяжелые носили.

И кто-то проклинал, сумбурный и больной.

А поутру болели ноги, плечи,

И я легла на целый день пластом.

В календаре годов был этот день отмечен,

Но было жаль, что в пятнах всё пальто.

Булки в окне

Булки в окне: — Не гляди так на нас,

Больно ты, малый, лаком! —

А мокрых листьев бешеный пляс

На торцах заметает слякоть.

Острый ветер хрустит по острой спине,

Тропу мурашиную режет.

Идет мимо пухлая. И шуба на ней.