Пора услад - [12]

В следующее мгновение знакомый птичий трепет и даже почти болезненный озноб хлынули в мою грудь — ожидаемые и неожиданные, — то ли напасть благодати, то ли благодать напасти. Я наконец отыскал, заметил ее, мою белокурую путанистую Гретхен, беззаботно покуривавшую, присевши на каменный уступ фасада в окружении фольклорно пестрых лотков с матрешками, балалайками и самоварами.

На этот раз я не собирался терять времени, а, — напротив, намеревался как можно скорее затащить ее в свою берлогу, чтобы со всем своим трепетом познать всемерно и всячески. Однако я вдруг остановился в глубокой задумчивости, рассеянно глядя на нее… Нет, я не превратился снова в застенчивого юношу, и меня не сковывала робость от неуверенности в своем скромном сексапиле; я не устрашился также ни гонококков, ни спирохет, ни трихомонад, ни даже проклятого СПИДа… Она вообще была ни при чем. Я просто осознал, что именно сейчас, вероятно, вступаю на свой «файнл кат», на свой последний отрезок, за которым меня уже действительно ожидает надежнейшее успокоение. Тихая жуть сладко впилась в сердце, словно оттискивая тавро, и быстро отлетела, а я все стоял в нерешительности перед этим своим последним отрезком и, собираясь с духом, достал и пересчитал, ради передышки, сложенные пополам купюры, словно собирался немедленно оплатить ее услуги. Что ж, на все божья воля, сказал я себе, и, сунув деньги в карман, уже хотел устремиться вперед, как кто-то осторожно потянул меня за рукав.

— Послушайте, — услышал я. — Разрешите пару слов… Извините, что прямо так к вам обращаюсь… Это просто совет постороннего…

Я повернул голову и увидел, что ко мне обращается, да еще норовит взять поглубже под руку, какая-то подозрительная личность, которую можно было принять за бродягу, сумасшедшего или педераста. Он заглядывал мне в глаза с одновременным сочетанием льстивой искательности и взвинченной бесцеремонности. Первым моим побуждением было с отвращением его оттолкнуть или даже ударить, однако обходительная, вежливая и даже как бы архаичная речь заставила меня лишь высвободить руку и вопросительно поднять брови.

— Я, пожалуй, абсолютно бестактно вмешиваюсь в ваши дела, не имея никакого на то права, — говорил он торопливо, — но, может быть, вы соблаговолите выслушать человека, который по крайней мере много старше вас и желает вам добра…

Я сумрачно кивнул, поглядывая на проститутку, которая затягивалась сигаретой и лениво поглаживала ладонью плоский живот.

— Нет! Не нужно! Вам никогда не нужно платить за это денег! — вдруг сказал он возбужденно.

— Что-что? — удивился я.

Он отступил на один шаг, как бы внимательно всматриваясь в меня, а потом, не то спрашивая, не то утверждая, многозначительно произнес:

— Ведь вы поэт, прозаик, художник, музыкант?..

Напоминание об этом содержало для меня мало приятного.

— Ну, допустим, — осторожно согласился я.

— Конечно! — воскликнул он, еще больше возбуждаясь. — Это видно! Я сам художник и, поверьте, могу вас понять!

— Вы художник? — рассеянно спросил я.

— Я лучший художник! — с неожиданным достоинством заявил он. — Среди всех умерших, ныне здравствующих и даже будущих — я лучший!

— Верю, — кивнул я и, отвернувшись от него, сделал движение в сторону моей незнакомки.

— Погодите, — взмолился он, снова заступая мне путь, — не предлагайте ей денег!

— Да почему нет, собственно говоря? — нетерпеливо осведомился я.

— Да потому, — горячо зашептал он, — что они должны почитать за счастье уже просто принадлежать вам! И не только должны, а так и есть на самом деле… Вот эта, например, стоит ей только узнать, кто вы такой, затрепещет от сильнейшей страсти и изойдет в экстазе от одного вашего благосклонного взгляда, и предстанет пред вами в таком неистовстве и блеске своего ремесла, как ни перед одним из щедрейших клиентов! Вы понимаете меня? Деньги только все испортят!

В его словах как будто содержалось рациональное зерно, но уж как-то очень несогласно контрастировали они со всем его видом: что-то среднее между небритостью и бородой, задрипанные советские джинсы, пиджак явно от старьевщика и, наконец, неожиданно новенькие кеды, что наводило на мысль об их криминальном происхождении, проще говоря, что он их где-то спер, — все это, внешнее, впрочем, само по себе, конечно, не могло вызвать у меня особого неприятия или осуждения, — недоверчивое отношение вызвало разве что его экзальтированное заявление, что он «лучший художник», хотя его рассуждения уже пробудили во мне некоторое любопытство, достаточное для того, чтобы пока что не прерывать наш внезапный разговор. А он словно почувствовал это и продолжал увереннее и доверительнее:

— Настоятельнейше повторяю: деньги все испортят! Вы ведь не хотели бы ограничиться, так сказать, лишь стандартными и формальными услугами. Напротив, вы желали бы сейчас окунуться в нечто не только запредельно чувственное, но и одновременно неповторимое и неподражаемое… именно этого должен желать человек нашего с вами склада души. Признайтесь мне! Мне можно признаться. Я сам все это прожил и изучил доподлинно.

— Теоретически вы, пожалуй, правы, — грустно согласился я, — но практически… Звучит вполне литературно, но этот рафинированный романтизм не приложишь к жизни. В жизни им всем на это наплевать.