Пора услад - [10]

Я почувствовал, что руки и ноги, словно от великой усталости, отказываются меня слушаться, и хотел дернуться, чтобы еще раз взглянуть на мою спутницу, но она бесшумно скользнула мне за спину и, пропустив свои руки мне под мышки, легко притянула к себе на грудь, как ребенка, и повлекла на себе дальше.

Послушно вытянувшись, я только смотрел перед собой в воду, где, словно за мерцающим стеклом, ее левая ладонь чудесной морской звездой опустилась и прикрыла мне живот, а пальцы правой руки, опустившейся ниже, нащупали и обвили меня, осторожно, плотно сжимая, выводя из-под кожи всю сокровенную плоть, и наши кровеносные сосуды как будто впились друг в друга, слившись в общем пульсе, а подушечки ее пальцев сначала сдвинулись в щепоть, потом, заиграв, разбежались, словно по телу свирели, — только вместо трепетной нотной вязи из-под ее чутких пальцев вдруг вырвалась и хлестко развернусь нитка жидкого жемчуга, и перламутровые горошины потянулись за нами длинной чередой, пропадая в матово-медовой толще воды.

Сноп разноцветных искр полился сверху сквозь сито сосновых игл, затопил глаза и сонным снадобьем заструился в голову. Перевалившись на живот, я судорожно потянулся руками и ногами и слепо уткнулся в пологий берег, подставленный мне наподобие массивного парома; и я выполз из воды, как человекоподобное пресмыкающееся, и, облегченно выдохнув, обнял землю, раскинувшуюся подо мной в блаженном затишье.

На неопределенное время я перестал что-либо ощущать — просто висел в молочном тумане или сам был частью этого тумана.

Потом запах земли и травы вошел в ноздри, и, стоя на коленях, я пошарил руками около себя и поднял к глазам овальную медную табличку, начищенную докрасна и похожую на рыбку, на которой было затейливо, с большой любовью выгравировано женское имя.

Тогда я поднялся на ноги и с табличкой в руках пошел вдоль лесной просеки и на ходу то так, то эдак вертел, рассматривал приятную медную вещицу, многократно прочитывал имя, отчего буквы как бы пересоставлялись и, приобретая какой-то таинственный смысл, преобразовались не то в слоги заклинания, не то в абстрактные геометрические символы.

Во избежание порчи я вытащил белый носовой платок и принялся заботливо укутывать в него табличку. Обертываемая слой за слоем, она прощупывалась под полотном все слабее, и, обеспокоенный, я так же слой за слоем поспешил развернуть платок, однако теперь и вовсе ничего не мог прощупать под его складками, и в конце концов обнаружил, что табличка бесследно ускользнула, словно в результате какого-то мошеннического фокуса.

Остановившись, я с досадой встряхнул платок, сунул обратно в карман и огляделся по сторонам. За суетой я и не заметил, что вышел из леса, который остался далеко позади и на отдалении напоминал гигантского чешуйчатого ящера с травянисто-болотистым брюхом и светло-пепельным хребтом, распластавшегося в полгоризонта, охвативши кривыми лапами холмы.

Я пересек сиреневые, сплошь заросшие цветущим горохом луга, иногда нагибаясь, чтобы надергать сахаристых, зародышевых стручков, отсасывая сок, а жмых выплевывая.

Я приблизился к пустынной железнодорожной платформе — ветхой, с искрошившимися, обгрызенными плитами, но яркими и цветастыми сигнальными знаками. Платформа была тупиковой: заскорузлые, перегороженные черно-белым шлагбаумом рельсы вонзались в желтую, песчаную насыпь буфера. Шпалы, глазурованные бурой грязью, словно шоколадом, были неподвижны, но при пристальном разглядывании как бы двигались, и скоро я уловил нарастающий шум приближающегося состава.

Кто-то дружески коснулся моей руки. Я оглянулся и увидел, что она снова была рядом.

В полуденном электропоезде мы летели над излучиной лесной реки. Стальные фермы моста прыгали за приподнятой фрамугой окна, с оттяжкой вбивая внутрь вагона порции густого воздуха, обогащенного водяными испарениями. Солнце стояло в зените, и его лучи, падая почти отвесно, соприкасались с пыльным оконным стеклом под самым малым углом и вызывали в стекле как бы самостоятельное свечение.

Вагон был пуст, а мы сидели друг напротив друга на деревянных лакированных скамейках с привинченными к спинкам латунными ручками. На ней был узкий красный жакет и шелковая черная юбка. Волосы в цвет перезрелой вишни или шиповника собраны и стянуты назад тесемкой черного крепа, завязанной тугим бантом.

Я хотел что-то спросить, но, встретившись с ней взглядом, почувствовал, что впадаю в неодолимую, младенческую летаргию.

А река внизу была так холодна и прозрачна, что ее напруженная поверхность представлялась выпуклой, словно толстая линза или хрустальный брусок. Чуть наискосок, неспешно оборачиваясь, отступал прочь покатый, темноватый берег с влажно-губной, глинистой складкой у подошвы, зализанной быстрым течением, и одиночными, долговязыми соснами на верхней, солнечной опушке, усеянной восково-золотистыми шишками и благоухающей цветочной пестрядью…

АБСОЛЮТНАЯ КАРТИНА

Был вечер прекрасный, летний. В такой вечер хорошо покататься с девушкой в лодке, напоить ее водкой и овладеть ею среди желтых кувшинок и разлитого в воздухе запаха спелой дыни, под попискивание жирных карасей, плещущихся в ряске.